ведь в тот раз тоже шел дождь, — подумал Черных, — когда мы уезжали из города». Он помнит, он все помнит, словно бы это было недавно.
Проводить пришли пацаны, а вместе с ними и тот парень… И лицо у него было смущенное, недолго рылся в карманах широких, с красными заплатами на коленях, штанов, протянул зажигалку, ту самую… «Возьми, сказал, и не сердись на меня. Ладно?..» И он взял зажигалку, взял, чтобы тут же и отдать ее. А потом заплакал, и пацаны не удивились, и никто не усмехнулся даже: «Не переживай. Еще встретимся…»
Но они не встретились больше. Странно, что они не встретились больше. «Как же это могло случиться?..» — недоумевая, спросил у себя Черных. До него только теперь дошло, что он ни разу не был подле дома, где жил когда-то… Не хватало времени? Да нет, конечно. Просто и в голову не приходило, что где-то живут пацаны, которых он знал раньше и которые, быть может, до сих пор помнят о нем. А он… Отчего же так получилось, что о пацанах-то он и позабыл? Впрочем, нет, пожалуй, не позабыл, а в будничной суете не умел оглянуться назад, подумать… И надо было случиться чему-то из ряда вон, чтобы увиделось давнее, и заныло сердце, и стало горько.
А город остался позади, и электричка шла, мерно и несуетливо покачиваясь из стороны в сторону, и в вагоне люди устроились кое-как и уже начали приглядываться друг к другу. Черных оторвался от окошка и посмотрел на соседа справа и тотчас узнал его. Был сосед из той же деревни, где теперь жила мать. Встречались как-то… Веселый да шустрый, жил сосед легко, сам говорил: «Жена у меня есть? Есть… Дети есть? Есть… Изба есть. Корова. Работа… И ладно… И ничего мне больше не надо. Живу…»
Черных узнал его сразу и не прочь был поговорить с ним, но сосед в эту минуту увидел кого-то, вероятно, знакомого, и было до него не так уж и близко, но это не смутило соседа, и он стал громко переговариваться с ним. Черных прислушался: огород… ездил в город на рынок… картошка упала в цене… прогадал… — и расхотелось говорить с соседом. К счастью, тот, кажется, не узнал его. Черных снова отвернулся к окошку и сквозь тусклое стекло увидел синюю стену нерослых, с толстыми венами суковатых ветвей, рядок к рядку, деревья, и это напоминало что-то давнее…
И был он тогда молод, и шел по узкой, изъеденной дождями проселочной дороге и видел перед собою синюю от влажного августовского воздуха стену леса, за которой сразу же, стоило дойти только, лежала деревня. И был он не один… И оттого, что был не один, чувствовал себя счастливейшим из смертных. Ему никогда не было так хорошо и так радостно. «Ты потерпи, еще немного осталось». И она виновато улыбалась и говорила: «Чего ты, право?..» Но он не мог не беспокоиться за нее. Они были первый год женаты и ждали маленького. Он смотрел на нее… небольшого роста, с коротко, под мальчишку, стриженными волосами, она казалась хрупкой и слабой, и взял бы ее на руки, если бы она позволила. Но она была строга с ним, вовсе не считала себя слабой и думала, что умеет постоять за себя. Только он не очень-то верил этому. Подзадержался как-то с приятелями, а домой пришел потемну. Увидела его, побежала навстречу, и слезы были у нее в глазах, когда заговорила: «Ну, зачем ты?.. А я-то думала, я-то думала, уж не случилось ли что…» С того дня и думать не смел задерживаться…
И шел он по узкой проселочной дороге и мысленно говорил с матерью, и она понимала, как хорошо у него на душе, и радовалась вместе с ним. «Мама, говорил он, вот жена моя, и я очень люблю ее. И я думаю, что ты тоже полюбишь ее… Ты ведь умница, и все знаешь, все видишь…» Он говорил с матерью, но вовсе не с той, какою помнил ее. Он говорил с матерью, образ которой создал в своем воображении, и было легко с нею, и не надо было следить за собою, чтобы, не дай-то бог, сделать что-то не так. И был образ, который создал в воображении, так ярок, что заслонил собою все, что он помнил о матери. А Машенька волновалась, она еще не знала его матери и боялась, что не понравится ей, и ему казались смешными эти страхи. «Ты и не думай, — говорил он. — Мать у меня…» И он почти успокоил ее, но после этого самому стало тревожно, не мог понять, откуда идет эта тревога, потому что и сам поверил в образ, который создал, и уж не радовало, что подошли к синей стене леса. Вот в таком душевном состоянии он спустился в таежный распадок, недолго шел тихой деревенской улицею, остановился подле добротной бревенчатой избы, открыл калитку… Мать стояла посреди двора и с недоумением смотрела на него, быть может, и не узнала сразу… Они не виделись почти шесть лет.
— Мама, — сказал он. — Здравствуй, мама…
И она потянулась к нему и заплакала. Стало легко и отступила тревога, будто и не было ее вовсе.
— А это Машенька, — сказал он, когда мать успокоилась и сделала шаг в сторону, разглядывая его. — Жена моя. Знакомься…
Мать, кажется, не услышала или сделала вид, что не услышала, но все же подошла к Машеньке и что-то сказала, вроде того, что ей очень приятно и ни о ком другом для сына она и думать не смела. Потом они зашли в избу, и мать провела их в комнату, усадила на диван: «Побудьте пока тут, скоро ребята пожалуют… отец…», — а сама пошла на кухню.
Ближе к вечеру появились сестры да братья, пятеро их у него, а меньшему двенадцать лет. Он долго приглядывался к ним, думая, что никого из них, разве что старшую сестру, которая приехала к матери вместе с мужем да с дочкою, в сущности не знает. Уж так получилось, что они росли без него, а он сначала заканчивал среднюю школу в райцентре, потом служил в армии, а вот теперь учится в институте… Он приглядывался к ним и не знал, о чем говорить с ними, а говорить о чем-то надо было: вон и старшая сестра начинает хмуриться и тонкие пальцы рук ее с острыми кинжальчиками ногтей бегают по матерчатой обшивке дивана. А она такая, он помнит, чуть что не по
