муженьком?
Парамонов пришелся по душе Николаю. Мускулистый, смугловатый, с мерлушкой черных волос, он, если бы надел расшитую крестом рубашку, — истый болгарин. Пожали друг другу руки и сразу — разговор:
— Комбинатский? Нам бы по блату сделать из синтетики для лаборатории…
Олька поздоровалась с каким-то высоким худым стариком. Наверно, Зимнев. Что-то рассказывает ему, по-мальчишески почесывая затылок. Но вот Гнедышев оттащил ее и силком усадил возле себя: не отпущу! А она указывает рукой — муж, дескать, там брошен.
Николай почувствовал себя не совсем ловко. Вроде сам он здесь экспонат, который каждый вправе разглядывать.
— Здоро́во, браток! — вдруг дотронулся до его плеча Петь-Петух. — Где Ольга Фоминична?
Николай кивнул в сторону Гнедышева.
Петь передернул плечами:
— Боюсь я его!
— Почему?
— Не знаю. Чем-то смахивает на отца.
— Значит, ты и отца боишься?
— Нет. Просто оба они фанатики в работе. Мои антиподы.
Смагин немного запоздал. Пучеглазый, с тонкими, до ушей, губами, он еще больше стал походить на морского окуня.
— Все такой же, Колосов, — бодро поздоровался, — не меняешься. Ну ясно, как говорится, не куришь, не пьешь… Про Середу слышал? Получил заслуженного.
— Перепутал, дорогой. Он уже народный артист. Надо бы нам списаться всем да собраться. Однополчане ведь.
— Неплохо бы, — ответил тот рассеянно и отошел.
Смагин привел на вечер жену. Наталья Дмитриевна чуть раздобрела. Но в глазах, в ямочках на щеках сохранилась детскость. Многие, глядя на нее, зашушукались. А он, словно в отместку, подозвал Глебову, познакомил с женой и усадил их рядом. Циник.
Глебова одета и скромно и броско: закрытое черное платье, в ушах подвески — бирюза с серебром, брошь — тоже бирюза с серебром.
Николай знал немало семей и всегда мысленно сопоставлял с собственной. Чем дальше идет их совместная жизнь с Ольгой, тем крепче цементируются чувства. Время «схватывает» цемент, делает его нерушимым. Никогда ни он, ни Ольга ни с кем не делились о своих отношениях. Но почему-то все угадывали их, даже самые отпетые скептики.
Торжественная часть была короткой. Когда зачитывали список женщин, отмеченных благодарностью в приказе, а в их числе по фильтрационной назвали и Глебову, Парамонов басисто протянул:
— Вот уж эту-то ни к чаму…
К плечу Ольги доверчиво прижалась Леночка. Робеет, когда к ней оборачивается Петь. Каким видится он ей? Впрочем, для калькировщицы Елкиной он не Петь, а инженер Петр Сергеевич Зборовский. И главное в нем — спокойная уверенность в себе, уверенность в том, что все, что ни делает, — делает правильно.
Ольга внимательно заглянула ей в лицо: да нет же, ты, пожалуй, красива.
На концерт не остались: уговор, Олька, едем!
В вестибюле их нагнал Петь:
— Отчаливаете? Куда так рано? — Узнав, напросился: — Может, и меня прихватите?
В Таборную слободку повез случайно подвернувшийся шофер-«левак».
Николай приоткрыл боковое стекло машины. Ветрогорск разрастается не столько ввысь, сколько вширь. Кварталы новостроек. Никак не понять: каковы же принципы местной архитектуры? Почему в этой части города двухэтажные коттеджи, хотя тяготеющие к ней улицы исстари застраивались трех- и четырехэтажными домами? Не надо быть зодчим, чтобы увидеть это несоответствие. Три года назад в городском Совете наконец спохватились: зачем коттеджи? Неэкономично, ничем не оправдано. Пересмотрели планировку, и вскоре рядом, вперемежку, возникли многоэтажные здания. Получилось вовсе нелепо: высокие корпуса заслоняют своих малорослых соседей. Зимой полбеды, а летом с утра гиганты забирают на себя все солнце… И все-таки люди рады: были бы квартиры.
Петь ни разу не бывал в этом Доме культуры, хотя слышал, что такой «очаг просвещения» построен в Таборной слободке.
У дверей зрительного зала толпятся опоздавшие. За трибуной на сцене — бригадир из крутильного цеха Клава Комичева. Обычно пронзительный, голос ее сел, едва слышен. За столом, покрытым красным бархатом, сегодня почти сплошь женщины. И только в центре их Папуша. Он расправил на весу носовой платок, вдруг сообразил, что на него смотрят, смял и упрятал его в карман.
Выступает Пэ в кубе. Зал аплодирует. Речь его и правда трогает душу. А вот он, Николай, совестно признаться, говорит постно, говорит всегда гораздо хуже, чем пишет.
Работая рука об руку с человеком, легче подмечаешь в нем то, что не видно другим. И все же на вопрос «що такэ Папуша?», как и Шеляденко, пока вразумительного ответа не дал бы.
В перерыве комбинатские растеклись по всем этажам. На первом — баянист с «массовичкой», на втором — струнный оркестр и танцы, на третьем — шахматные баталии. Гудят, позвякивают стаканами буфеты.
— Здесь что, цвет комбината? — спросил Петь.
— Если по твоей терминологии, — да, — ответил Николай.
— Колхозные бабехи!
— А на тебе какая сорочка?
Удивился вопросу:
— Белая… в клеточку.
— Так вот: твоя белая, в клеточку, сорочка сшита из шелка, сотканного нашими «колхозными бабехами».
Папуша вышагивает медленно, вытянув руки по швам. Как и многие, ростом обиженные, чуть пыжится. Не представишь его иначе, как в директорских доспехах: зимой в синем кителе, в коричневом кожаном пальто и фетровых бурках; летом — в сером кителе. Но никак не вообразить его в домашних туфлях.
— Ты где, Варфоломеич, пропадал?
— Да вот, — обнял Ольгу за плечи и выдвинул вперед, — не отпускает одного.
— Правильно делает.
Петь-Петух захандрил: и дернуло же притащиться в Таборную слободку. Помышлял было распрощаться с милыми родичами, но короткий разговор с подошедшим к ним простоватым мужчиной изменил его намерение.
— Послухайте мою Свитланку, — сказал тот. — Шестым номером выступает.
Когда на афишах оперного театра прочтешь, что поет Светлана Шеляденко, — торопись, иначе не достанешь билета. Но чтоб у нее был такой отец?..
— Приемный отец, — подсказала Ольга.
Николай покосился: отец, и все тут.
Артисты выступали вперемежку с участниками самодеятельности. «Самодеятельные» оплошничали, но публика аплодировала им тоже громко и дружно.
— Светлана Шеляденко! — объявил наконец конферансье. — У рояля…
Платье из парчи. Оголенные руки.
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы…
Страстная хабанера доносила жар солнечной Испании. А Николаю вновь представилось: морозная ночь, баки, Березнякова…
Степан Петрович смотрит то на сцену, то на свои большие рабочие руки и вертит головой, не смущаясь бьющей из него во всю отцовской гордости. О днях, когда в театре поет его дочь, прядильный цех узнавал и без афиш: Шеляденко стихал, становился уступчивей. Все, что писали о ней газеты, он вырезывал и наклеивал в специально купленный для этого альбом.
После концерта Светлана подошла к отцу. В сером костюмчике, совсем обыкновенная.
— Я — Зборовский, — вместо приветствяи произнес Петь. Тридцатилетнему баловню этого казалось вполне достаточно, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
Светлана вынула из сумочки кулечек и стала
