Гордей Мироныч уловил беглый взгляд Окаемова, брошенный на часы: «Ждет!»
Ровно в двенадцать Корнев вошел в большую светлую комнату комендантского управления. В простенке между двух окон, прямо против входной двери, письменный стол, заваленный бумагами. Над столом литографированный портрет верховного правителя адмирала Колчака в позолоченной раме.
За письменным столом Михаил Окаемов. Влево и вправо вдоль стен массивные шкафы с «делами», письменные столы со склонившимися за ними фигурами военных писарей.
Окаемов поднялся навстречу Корневу.
— Фейерверкер Горбылев? Григорий Григорьевич? — быстро спросил он и посмотрел Корневу повыше переносицы.
— Так точно! — громко ответил Гордей Мироныч.
— Распишись вот здесь! — указал он в книге длинным, красиво отточенным ногтем.
Корнев нагнулся над столом и неловко взял в толстые свои пальцы перо. Окаемов, указывая, где расписаться в книге, тоже склонился над столом и шепнул Гордею Миронычу:
— Начальнику тюрьмы отрапортуй, чтобы зазвенело в ушах, — любит! Старший надзиратель Мамонов — истукан, но хитер! Будь осторожен… Иди! — грубо и громко закончил он.
Из той непринужденности, с какой, не изменяясь в лице, Окаемов сказал ему и о начальнике и о надзирателе тюрьмы, Корнев сделал вывод, что парень он действительно настоящий, хоть и пахнет от него, как от конфетки.
Гордей Мироныч вытянулся, взял под козырек и, круто повернувшись на каблуках, «дал» такую «ножку» от стола писаря, что дремавший в соседней комнате военный чиновник вздрогнул, как от выстрела, выставил в дверь крошечную голову на тонкой, куриной шее и, стараясь придать суровость пискливому, бабьему голосу, спросил:
— Что это у вас за плац-парады, Окаемов?
Михаил чуть заметно улыбнулся в пушистые свои усы.
— Новый надзиратель, господин военный чиновник. — И красавец писарь склонился над бумагами, удерживая расплывающуюся по лицу улыбку.
Окаемов был доволен: за последние два дня это был уже третий «надзиратель», посланный комитетом и оформленный им по всем правилам устава внутренней службы через комендантское управление. Три верных человека!..
* * *
Усть-утесовская колчаковская тюрьма, ее начальник — прапорщик запаса Подкорытов и старший надзиратель — девятипудовый идол, фельдфебель сверхсрочной службы Мамонов известны были во всей Сибири: у тюрем тоже есть свои прочно установившиеся репутации.
«Усть-Утесовкой» администрация других тюрем пугала политических заключенных: «Вот отправим на курорт в Утесовку — там тебе произведут точный подсчет, сколько зубов и ребер у человека бывает…»
Привратник позвонил. В глубине двора хлопнула дверь, другая. Тяжелые шаги смолкли у железных ворот. С противоположной стороны открылся глазок. Гордей Мироныч вытянулся в струнку.
Прижавшийся к «глазку» человек точно вбирал его в себя. Привратник загремел связкой ключей. Калитка распахнулась, и перед Корневым появился огромный, как памятник, великан в форме фельдфебеля сверхсрочной службы.
Знаменитый старший надзиратель усть-утесовской тюрьмы Андрон Агафоныч Мамонов с минуту смотрел в зрачки Гордея Корнева.
Гордей Мироныч стоял не дыша, оцепенелый, словно он лишился рассудка под взглядом Мамонова. И действительно, взгляд фельдфебеля был тяжел. Красные, болезненно вывернутые веки без ресниц, расширенные зрачки выпуклых дегтярно-черных глаз неподвижны. Рассказывали, что Мамонов и спал с открытыми, неморгающими глазами.
Мясистая голова с длинными прямыми черными волосами по-раскольничьи пострижена «под горшок». Красное бритое лицо. Тупой, короткий по лицу нос. Толстая нижняя губа далеко выдавалась над квадратным подбородком, тогда как верхняя губа явно коротка и не закрывала широких желтых зубов. Что-то бульдожье было и в короткой верхней губе и во всем брыластом лице Мамонова с воспаленно вывернутыми веками немигающих выпуклых глаз.
— Пойдем! — сказал он неправдоподобно густым, утробным басом и повернулся широкой, как дверь, спиной.
Жирный, складчатый загривок, пудовые кулаки. Казалось, булыжник двора под каменной его поступью гнется и стонет.
Гордей Мироныч перешагнул порог калитки.
Камень, кирпич, железо. И над всем неистребимый дух: смесь запаха сырых подвалов, кислого ржаного хлеба, едкого махорочного дыма и давно не мытых человеческих тел, набитых в камеры. Жгучее солнце, трескучие морозы бессильны побороть его. Густой, плесенно-влажный воздух облепил легкие, лицо, впитался в одежду Гордея Корнева, лишь только он вслед за Мамоновым вошел в тюремный корпус.
Полутемный, узкий и длинный, обшарпанный коридор с камерами по сторонам. Чуть видный в сумраке надзиратель вытянулся перед Мамоновым со связкою ключей в руках. Над окованной железом дверью каждой камеры жирная белая цифра. В двери глазок.
На толстых засовах замки величиной с собачью голову. За закрытыми дверями камер страшная жизнь. Отзвуки ее доносятся в коридор сдержанным глухим гудом. «Там они!» Гордей Мироныч старался не отставать от Мамонова. Он скользил взглядом по цифрам над дверями: «Тридцать три, тридцать пять, тридцать семь…»
Из коридора выход на прогулочный дворик. В открытую дверь пахнуло полуденным зноем. Гордей Мироныч набрал полную грудь пыльного жгуче-сухого воздуха и выдохнул с таким шумом, что Мамонов обернулся.
На территории «малого» корпуса послышалось движение, крики надзирателей и звон ключей. Калитка с лязганьем распахнулась, и площадку прогулочного дворика, тесня один другого в проходе, заполнили усть-утесовские большевики.
Эта первая встреча с товарищами в тюрьме Гордею Корневу запомнилась на всю жизнь. Здесь были мужчины всех возрастов и национальностей: русские, тюрки, евреи, украинцы, мадьяры, поляки, латыши. Заросшие волосом лица их были какого-то неестественного, голубовато-землистого цвета. Большинство в лохмотьях, в нижнем белье, заношенном до желтизны, некоторые и совсем без рубах.
Старший надзиратель Мамонов, остановившийся на каменных ступенях, как монумент, обводил вошедших выпуклыми дегтярно-черными глазами.
Гордей Мироныч встал за спиной старшего надзирателя.
В первом ряду шел он — Ефрем Гаврилыч Варагушин. И хотя это была тень прежнего Ефрема, но Гордей Корнев узнал бы друга и в тысячной толпе. Густые и светлые, как пшеничная солома, усы на круглом его лице с твердыми, властными губами. Большой рост, медвежья сутулость, руки в золотистом пушку… Сколько раз этими руками он доставал из вещевого мешка кусок солдатского хлеба, разламывал пополам и половину протягивал ему. Ефрем был бос, без рубахи, в рваных, грязных кальсонах. Сутулая спина в свежих, багровых ссадинах. На груди, под сердцем, с блюдце величиною, сине-черный кровоподтек.
— Раз! Два! Левой! — увидев Мамонова, нарочно громко стал подсчитывать Варагушин и так ставить босые, широкие в ступнях, ноги на булыжник, так рубить горячий воздух рукой, что идущие с ним невольно делали то же. Худоба друга, растерзанный вид его потрясли Гордея Корнева. Кровь от сердца так рванулась к лицу, что обернись на него в эту минуту «идол», дело, ради которого он пришел из гор, погибло бы безвозвратно.
— Спокойно, Гордей, спокойно! — до боли стискивая в суставах пальцы, беззвучно зашептал Корнев. — Спокойно! — точно оглаживая и уговаривая норовистого коня, не переставал шептать он до тех пор, пока горячая волна крови не отлила от головы.
Рядом с Варагушиным маршировал юноша-подросток в синих трусах и полосатой майке. Худенький и еще нескладный, он был на грани той поры, когда кончается отрочество и начинается юность, когда плечи и грудь по росту еще узки, а руки длинны и слабы. Крупную кудрявую голову, серые глаза его, опушенные густыми, детскими ресницами, странно было видеть среди волосатых лиц заключенных.
Это был Алеша Белозеров, как узнал позже Гордей Корнев. На бледном лице юноши, в серых глазах его был такой восторг от солнца, от движения на воздухе, что казалось, был он не в тюрьме, на крошечной площадке прогулочного дворика, а на торжественном и многолюдном параде.
Справа от Алеши шел высокий, худой, с рыжими волосами, с голубоватым, бескровным лицом в крупных веснушках Марк Гроссман — культпроп Усть-Утесовского горкома. За несколько минут до прогулки он вместе с Варагушиным побывал в руках фельдфебеля Мамонова.
Алешу удивило, что Гроссман как-то особенно горбился, трудно и хрипло дышал, шел не в ногу и все отставал от товарищей.
— Раз! Два! Левой! — в самое ухо Гроссмана прокричал Алеша Белозеров.
Но с трудом передвигающий ноги Марк вдруг, словно споткнувшись, не по-человечески тяжело, как падает сорвавшаяся балка, плашмя упал на булыжник.
Товарищи подняли, положили его вверх лицом.
