Медвежонок примирился с близким присутствием Никодима и смотрел на него, насторожив ухо. Никодим бросил палку и подвинулся еще ближе.
— А если я тебе вот эту штучку покажу, что ты мне скажешь? — мальчик протянул пестуну осотину меда.
Ноздри медвежонка раздулись, он даже высунул красный язык, но осотину из рук Никодима не взял: его пугал запах человека.
Мальчик положил осотину у морды звереныша и ждал. Вскоре медвежонок, забавно чавкая, съел мед.
— Ну вот мы и помирились с тобой!.. — радостно сказал Никодим и попробовал погладить пестуна, но больной угрожающе оскалил желтые острые зубы, заворчал и втянул голову в плечи. — Ну, не буду, не буду… Ишь ты, недотрога какой!
Никодим только теперь заметил, что Бобошка за ночь съел и птиц и ягоды, которые он ему запас.
— На поправку, значит, пошло. Ну, подожди, уж я тебя накормлю!
Часа через два охотник вернулся к больному с зайцем и полной шляпой малины.
Медвежонок уже не ворчал, когда мальчик спускался в ущелье, и даже позволил погладить себя по спине. Но Никодим чувствовал, что звереныш дрожит. До зайца при мальчике он не дотронулся.
— И чего ты совестишься меня!..
Никодим спрятался в кусты. Пестун разорвал и съел зайца.
На четвертый день больной перебирался с места на место на двух лапах. Вывихнутая нога пестуна еще болела. Никодим умышленно разбрасывал пищу в разных концах лужайки и, затаившись, наблюдал, как голодный звереныш со стонами передвигался от одной тетерки к другой.
За дни болезни Бобошка страшно похудел, бока ввалились, шерсть потеряла лоск. Распухшая в коленном суставе задняя нога больше всего беспокоила «доктора».
«После вывиха раздуло…»
Никодиму хотелось приложить к ней компресс из холодной глины, но дотрагиваться до больной ноги пестуна теперь он боялся и все думал, как бы ему перехитрить Бобошку.
— Скажи пожалуйста, зубы кажет… Подумаешь, птица в перьях… — храбрился Никодим.
«А что, если намордник сплести из прутьев? — подумал он. — С голыми-то руками браться за дурака… Куснет по глупости и полруки отхватит…»
Никодим нарезал прутьев и стал плести намордник. «Сплету, а надену как?» Плел и думал. Лицо мальчика было нахмурено. Против обыкновения, в этот день он не разговаривал со своим другом. Только поздно вечером закончил замысловатую свою работу; при помощи палки с расщепом на конце он накинул намордник пестуну на голову, бесстрашно вскочил зверенышу на спину и крепко связал концы прутьев вокруг шеи медвежонка.
Ворчавший, крутивший головою пестун теперь был не страшен ему. Он смело подошел к задней ноге звереныша.
— А ну-ка, давай сюда копыто, еловый шиш!
Мальчик наполнил глиной штанину, приложил к опухшему колену и прикрутил лыком.
— Вот так-то с вашим братом, с зубачами, управляются!
Темнота помешала Никодиму осмотреть пораненное ухо и перебинтовать ослабевшие лубки на переломленной лапе. Мальчик решил оставить медвежонка в наморднике, чтобы утром, после перевязки, снять плетенку.
— Зато, брат, я тебе и меду и овса принесу в подарок!
Теперь Никодим не только снова бесстрашно дотрагивался до медвежонка, но и чесал у него за ухом и даже поцеловал его сквозь намордник.
— Дурашка, дурашка ты мой, толстолобенький!.. — ласково говорил он. — Уж я, брат, тебе за это завтра и овса и осотинку меду притащу. Понимаешь, ме-е-ду-у!..
Пестун смотрел на него, как казалось Никодиму, совсем ласково.
— Ну, братище, до скорого свиданьица! — Никодим потряс здоровую лапу медвежонка.
«Сижу в утесовской тюрьме. Бьют лошадь невынисит. Ехрем».
Записка, написанная чернильным карандашом на обрывке папиросной коробки, истерлась, слова были едва различимы. Гордей Мироныч Корнев последний раз прочел послание друга, полученное через бежавшего из колчаковской тюрьмы в горы красногвардейца, и, разорвав на мелкие кусочки, пустил по волнам Иртыша.
Преодолевая сотни опасностей, Корнев шел из тайги в уездный городок Усть-Утесовск выручать друга.
Облако пыли висело над городом. Низкое, закатное солнце плавилось в окнах.
Партизан с тревогой взглянул на подходивший паром. Город был на военном положении: переправы охранялись. На пароме стояли два чубатых казака и у всех казавшихся им подозрительными проверяли документы. «Лучше бы подождать ночи — да лодкой», — размышлял Корнев. Но было уже поздно: по прибрежной гальке на мокрый, скользкий припаромок двинулась последняя подвода. Запряженная в телегу худая серая лошадь с трудом тащила воз травы. Мальчик, одного возраста с Никодимом, с тоской в голосе погонял коня. На крутом, зыбком припаромке упрямая кляча, не одолев подъема, попятилась. Гордей Мироныч подскочил к оглобле, схватил за тяж и, точно это был его воз и его лошадь, ободряюще закричал:
— А ну, Серко!.. Ну, милый!
Лицо Гордея Мироныча покраснело от напряжения. Он стронул телегу, надвинул хомут лошади к голове, но слабосильная и упрямая кляча топталась на место. Корнев повернулся к растерявшемуся мальчику и крикнул:
— Слезай, сынок! Да в повод бери его!
Мальчик проворно спустился.
— А ну, браток, подмогни! — обратился Корнев к казаку.
Высокий калмыковатый казак сошел с парома, ухватился за тяж, и они вдвоем, подталкивая упрямую лошадь шлеей, вкатили воз на дощатый настил парома.
— Проклятая, как чуть в гору, вот и заозирается и попятится, — глядя в узкие глаза казака, сказал Гордей Мироныч.
Чубатый поправил портупею и осмотрел Корнева с ног до головы. «Чует собака волка», — пронеслось в мозгу партизана. Корнев поднял мальчика на воз и сунул ему вожжи в руки. Не поворачиваясь, он почувствовал на себе пристальный взгляд казака. Казалось, и все, от мала до велика, на пароме разгадали партизана.
Гордей Корнев оправил мальчику рубашонку и застегнул пуговицу на воротнике.
«Сейчас спросит!» Колючий заморозок пробежал по спине Гордея Мироныча.
— Нет ли закурить, служба? С обеда без курева. — Корнов подвинулся вплотную к чубатому.
В этот короткий миг партизан твердо решил: «Спросит — вырву у него клинок из ножен и рубану сначала ближнего, потом дальнего и через борт в воду. Лови тогда зайца за хвост…»
Казак сунул руку в карман.
«Пронесло!»
Гордей Мироныч принял от казака кумачовый, обшитый черными кружевами кисет.
Тихий вечер наплывал с гор. В убогих пристанских домишках люди садились ужинать. В раскрытые окна были видны женщины, дети. Никодим, избушка в тайге встали перед Корневым: «Теперь они тоже ужинают». Голод мучил партизана, но, попав наконец в город, он забыл о голоде. «Бьют — лошадь не вынесет…» Широкая сутулая спина Ефрема Варагушина, в черных кровоподтеках. Сотни таких же, как Варагушин, товарищей с желтыми лицами. Корнева неудержимо потянуло к тюрьме.
Старинная, времен Петра Великого, крепость обнесена толстым земляным валом. Слева крепость огибал Иртыш, справа — горная река Гульба. На крепостном плацу тюрьма, обнесенная белыми каменными стенами.
Партизан смотрел на маленькие зарешеченные окна тюрьмы. Матовые, не пропускающие солнечных лучей стекла холодно и тускло отсвечивали, как бельма слепого.
«Будь ты проклята!»
Гордей Мироныч пошел в слободку. Там, на окраине, жил рабочий кожевенного завода, однополчанин Семен Старцев.
— Слушай… — Семен Федотыч покосился на оконце. — Анисья, выдь-ка на час…
Женщина накинула платок на голову, понимающе улыбнулась мужчинам и покорно вышла.
Старцев помолчал, выжидая, пока жена выйдет на улицу.
— Еженощно, на свету, пачками выводят на берег Гульбы, за крепость…
— Семен Федотыч, ну, а вы?.. Вы-то что же думаете?! Да ведь так они всю нашу головку…
Большое, плоское, все вдавленное как-то внутрь, лицо Семена Старцева с широким приплюснутым носом показалось холодным и чужим. Неприятно топорщилась борода тонкая, рыжая, точно шерсть на корове.
— Думаете ли выручать товарищей?.. Или вы и крылья опустили?
Но по сбежавшимся бровям однополчанина Корнев понял нелепость своих слов и облегченно вздохнул.
— Слушай внимательно! — Старцев снова покосился на окно. — Пришел ты, значит, Гордей, очень кстати. Личность ты в городу неизвестная. — Старцев окинул Гордея Мироныча взглядом. — А нам такие личности, для нашего, значит, дела сейчас вот как требуются…
Женщина продрогла на улице, а они все говорили и говорили. Наконец Корнев вспомнил о высланной хозяйке:
— Анисью-то Матвеевну затомили…
— И то правда. — Старцев поднялся и, сильно прихрамывая на левую ногу, подошел к двери. — Анисьюшка! — позвал он жену из темноты.
Молодая женщина с той же понимающей улыбкой вошла в комнату и, передергивая плечами под легким, тонким платком, сказала:
