Глава 6
Слишком рано утратив иллюзии, я отвергаю утверждение, что существует настоящая любовь.
То, что называют любовью, всего лишь успокоительное алиби при связи извращенца и проститутки, розовая вуаль, которой прикрывают страшное лицо неотвратимого Одиночества.
Я прикрылась цинизмом, мое сердце оскоплено, я бегу от чудовищной Зависимости, от насмешки всеобщего Обмана. Эрос прячет в своем колчане косу.
Любовь — это все, что мы придумали, чтобы избежать чувства подавленности после совокупления, чтобы оправдать блуд, чтобы добиться оргазма. А любовь — это квинтэссенция Красоты, Добра, Истины, она делает вас красивее, она облагораживает ваше жалкое существование.
Так вот, я отказываюсь от любви.
Я исповедую светский гедонизм, ратую за него, он делает меня свободной. Он освобождает меня от преувеличенного восторга после первого поцелуя, от того, чтобы звонить первой, чтобы двенадцать раз прослушивать кратенькое сообщение на автоответчике, чтобы сидеть в кафе и пить кофе и вино, вспоминая детство, общих друзей, каникулы на Лазурном берегу, потом ужинать, беседовать о любимых писателях, о том, что жизнь все-таки жестокая штука, и зачем каждый вечер куда-то идти, потом первая ночь, за ней много других, и вдруг понять, что больше нечего сказать друг другу, делать вид, что целуешься, чтобы вдохнуть порошок, даже не испытывать больше желания заняться любовью, разойтись и все же оставаться вместе, переругиваться, утешаться, зная, что все уже умерло, изменять с другими и потом — ничего, пустота.
Страдать…
Очередное тяжкое пробуждение. Минут десять я проклинаю все свои бессонные ночи, лишние бокалы, сигареты, которые я курила, когда мне этого не хотелось, дозы кокса, которые ничуть мне не помогали, и я принимаю решение больше никогда не выходить по вечерам, перестать пить, курить, отныне рано ложиться спать и есть только суши и свежие фрукты.
Я закуриваю сигарету и сразу же откладываю ее. Я еще лежу с закрытыми глазами. И вдруг вспоминаю о самом ужасном.
В час я обедаю с родителями. Почему я и почему именно сегодня? Приходится тащиться в ванную под горячий душ, который ни капельки не облегчает мне головную боль, выпить стакан воды, принять три таблетки ди-анталвика, запустить компакт-диск с Бобом Синклером, чтобы хоть немного встряхнуться (все без толку), сделать все, чтобы иметь презентабельный вид, потому что обед как-никак с владельцем капитала, а я рассчитываю объявить ему, что на 2000/2001 учебный год мне необходим отпуск.
Фен для волос, унылое, как понедельник, произведение фирмы «Никель», совершенно напрасно торчащий на витрине «Терракотты», внимательный осмотр себя в зеркале стоящего напротив окна шкафа — и я решаю во время всего обеда не снимать темных очков.
Черт побери, ведь сегодня у меня такой насыщенный день, назначен визит в салон «Карита» — эпиляция, лицо, маникюр, а еще я хотела сделать UV[13], а еще обещала Сибилле сходить с ней за коксом, она боится идти к своему дилеру одна. Придется позвонить в салон и умирающим голосом отказаться, а Сибиллу отложить на завтра.
Что касается UV, посмотрим. Если хватит сил.
Я натягиваю «потертые» джинсы от Хлоэ, серебристые «найки», белый в сетку пуловер от Поля Ка и темные очки от Гуччи, беру большую плетеную сумку с монограммой Вюиттона, сую в нее медок, номер «Вуаси», косметичку, записную книжку и футляр для очков, потом бегом выскакиваю из дома, потому что опаздываю уже на три четверти часа.
Хватаю такси и мчусь с быстротой молнии в «Мюрат», где ждут меня родители, они наверняка уже взвинчены.
— Наконец-то пожаловала… А ведь тебе назначили встречу в час. Мы уже сказали себе, что если бы приехали без пятнадцати два, то имели бы удовольствие ждать тебя всего десять минут…
Я не столько сажусь, сколько рушусь на свое место. Я не в состоянии достойным образом внимать нравоучениям, мои мысли плывут от авеню Монтень к «Калавадосу», и я пристально вглядываюсь в номерные знаки всех черных «порше», проезжающих за окном…
— …тебе надо начать этот год посерьезней, твои каникулы длятся уже полгода, на три месяца дольше положенного, не забывай, решается твое будущее… и ты можешь снять темные очки, когда я с тобой разговариваю?
Я мотаю головой.
Подходит официант взять заказ, я прошу сигареты, сама мысль о том, чтобы что-то съесть, вызывает у меня рвотный позыв, но если я не закажу ничего, мать чего доброго подумает, что у меня анорексия.
Я заказываю суп из креветок, лакричный напиток и лимонный ликер, потом заявляю отцу, что решительно не собираюсь что-либо делать в этом году, что бак[14] окончательно изнурил меня, к тому же меня переводят в какую-то другую школу за прогулы, что в университет я не собираюсь, там и преподавателей толковых нет и вообще сплошное мещанство, что школьная система меня не устраивает и вообще не устраивает никакая система, и мне надо испытать на себе, что такое ничтожество, человек, который ничего не делает, чтобы у меня появилась настоящая потребность в каком-то деле, появилась всерьез и надолго, и ничто, ничто не заставит меня изменить свое решение.
Отец ошеломлен, он возражает. Пусть возражает.
Я не притрагиваюсь к супу в своей тарелке, что тревожит мать, а это, в свою очередь, тревожит меня, и не зря, потому что она с ходу начинает:
— Ты ничего не ешь, ты не больна? Ты все время шмыгаешь носом, должно быть, у тебя насморк, надо показаться врачу, хочешь, я договорюсь с ним? Впрочем, при той жизни, какую ты ведешь, тебе не врач нужен, а нужно, чтобы мы запретили тебе шляться, нет, ты видела, какие у тебя синяки под глазами, ты худеешь, ты постоянно как в тумане, я надеюсь, у тебя нет анорексии?
— Нет, это наркотики.
— Ты находишь это смешным?
Я закуриваю четвертую сигарету и выпиваю большой стакан воды, у меня дерет горло.
И тут я замечаю, что стол сервирован на четверых и рядом со мной стоит свободный стул. Кому он предназначен?
Я опасаюсь самого худшего, и самое худшее свершается: в ресторан входит Катрин, протягивает распорядительнице, встречающей гостей, свой дорогой элегантный плащ фирмы «Берберри». Катрин — лучшая подруга моей матери, а ненависть, которую я к ней питаю, более чем пропорциональна тому несправедливому чувству приязни, которое испытывает к ней моя мать. Катрин — постаревшая Аманда Вудворд, не понимающая, что стиль «деловая женщина» еще в восьмидесятые годы вышел из моды, неудачно вышедшая замуж, разведенная, бездетная, и она переносит на меня, переносит на меня… Я терплю ее уже восемнадцать лет на всех обедах, во время отпусков, она отравляет мне все мои дни рождения, из-за нее я не имею права сделать себе липосакцию. Я ее ненавижу!
Она усаживается, она заводит со мной разговор, она донимает меня, я уже не могу владеть собой… и я срываюсь. Разражается буря, мои родители дают наконец выход своему возмущению, которое они до сих пор сдерживали, и впадают в истерику (слишком хорошо воспитанные, в другое время они не допустили бы такого, но я нарушила самые элементарные правила вежливости, я сказала своей почти второй матери, чтобы она перестала действовать мне на нервы, правда, с «пожалуйста»). У меня болит голова, и я предпочитаю молча сносить их упреки, но когда это становится совсем уж невыносимым, я повышаю голос, я ору:
— Ладно, лишайте меня куска хлеба, я, чтобы заработать себе на жизнь, пойду продавать себя, и вы будете довольны!
Буквально помертвевшие от стыда перед сидящими за соседними столиками, стыда за такую мою порочность, родители умолкают, и я могу закурить. В тишине.
К сожалению, моя короткая вспышка не производит ни малейшего впечатления на Катрин, и она пользуется случаем, чтобы проявить свои мнимые таланты психоаналитика. Она без остановки засыпает меня вопросами, даже не слушая моих односложных ответов, обрушивается на мои сигареты, и я чувствую, как во мне поднимается ожесточение, я сдерживаюсь, сдерживаюсь… ведь она подарила мне на Рождество сумку от Гуччи…
Так и есть: она бросается на мои отношения с парнями: «Ты вспомни „Красотку“, где Вивиан признается, что ее называют жалкой приманкой…» И вдобавок она приводит в пример себя… И еще говорит мне о моем отце… Я вся сжимаюсь. Нужно закурить, но она своими кроваво-красными ногтями впивается в мою последнюю сигарету, и это переполняет чашу…
— Послушай, Катрин, с тех пор, как ты и тебе подобные прочли Фрейда, вы во всем видите угрозу, все воспринимаете в искаженном свете. Малейший объект, похожий на палку, у вас уже фаллический символ, любая спортивная машина — синоним фаллоса, ведь его хозяин — человеческое отродье, думающее только «об этом». Так считал Фрейд, этот старый извращенец. Вы копаетесь в себе, это, must-have[15], последнее дело, но копаться в других — еще хуже, это самое отвратительное. Хватит провоцировать меня на ответный удар, своим безапелляционным тоном ты договорилась до того, что во мне будто бы сидит какой-то «неуправляемый Эдип», что я его жертва, но, во-первых, я девушка, а не парень, а, во-вторых, если я в чем-то неуправляема, то, скорее, во мне сидит Электра, а не Эдип, так-то, дамы и господа, благовоспитанные последователи психоаналитиков. Ах вот как, значит, я влюблена в своего отца, и если бы он не был моим отцом, с удовольствием занялась бы с ним любовью? Ну что ж, пока ты здесь, посоветуй мне стянуть ключи от его «ягуара», завалить его там и насиловать, пока не разобью его прелести, а потом в результате усилий моих и его фаллоса, пристанищем для которых послужила его большая и очень дорогая машина, получив свою долю спермы, может быть, изнасиловать свою мать, чтобы она зачала эту дуреху Антигону. Отцеубийца, кровосмесительница и лесбиянка, я осуществлю наконец все свои фантазии и к тому же стану счастливой матерью своей маленькой сестры. Вот так!
