Библия была привезена дедком с Кумзерской ярмарки. Она хранилась не менее тщательно, но Степан уже редко брал в руки эту тяжелую книгу.
Сейчас шибановские старики с надеждой глядели на Степана, и он отложил копыл с рыболовной вязкой, встал, начал опускать лампу пониже на два железных прутка. Дедко Клюшин, не скрывая довольства, засеменил к своему сундуку, чтобы достать Библию. Евграф взял копыл и начал споро вязать клюшинскую вершу.
— Ну, дак чево будем? — спросил Степан и насмешливо обвел всех взглядом. — Она воно какая толстая, как кобыла.
— Цыц! — подскочил дедко. — Табашник…
— Ну, я тогды пойду к Фотиевым, — ухмыльнулся Степан.
— Иди! Не надобен! — Рассерженный дедко отнял у него книгу и уже хотел было вновь положить ее в сундук, но Степан Клюшин прибавил в лампе огня:
— Ладно, ладно, тятька.
— Ладно… — не мог успокоиться дедко Петруша, — ишь… к Фотиевым он…
— Дак чего? Какое место? — снова спросил Степан.
— Давай уж, Степан Петрович, откровение Иоанново, — примиряюще сказал дедко Никита.
— Да. Самый конец, — поддержал Новожил.
— Ево, ево надо…
Клюшин открыл нужное место, почти на самом конце Писания. Стало тихо, только мутовка в руках Таисьи слегка постукивала о края рыльника. Не теряя напрасно времени, хозяйка взбивала сметану. Она была очень довольна, что муж не ушел в Кешину избу, а ей не пришлось бежать в поиски Володи Зырина.
Степан читал слегка нараспев, медленно и негромко. Носопырь все приставлял свою черную ладонь то к одному, то к другому уху. Новожил тоже то и дело вытягивал шею, выставляя на огонь сивую бороду. Медленно, медленно, тихо постукивали ходики.
— «И семь ангелов, имеющих семь труб, приготовились трубить. Первый ангел вострубил, и сделался град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью…»
— Пошибче! — приказал сыну дедко Клюшин, но голос Степана возвысился только чуть-чуть.
— «И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек… и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»
— Погоди, Степка, не читай, — сказал дедко Клюшин. — Это чево, Никита Иванович, означено этим местом?
— «Четвертый ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд…»
— Погоди, говорю! Кому сказано.
Степан остановил чтение, упершись пальцем на прерванном месте. Он с веселым прищуром оглядел слушателей.
— Я, Пётро Григорьевич, дело так понимаю, что с лесу начнут! — заявил Савватей Климов, пришедший уже во время чтения.
— Оно, вишь, третья часть дерев… Это значит дело такое, лесозаготовки…
— Погоди, Савва, дай сказать…
— До чего доживут люди, что воду нельзя будет пить, — обронила Таисья.
— Это еще не конец света. Конец-то дальше.
— Неушто и солнышко?
— Погаснет… на одну треть.
Заговорили все сразу, один лишь Никита Иванович Рогов не вступал в этот шум. Он терпеливо ждал продолжения. Дедко Клюшин заметил это и подал знак, и Степан снова начал читать. Никто не увидел того, что он тихонько перелистнул книгу, пропуская девятую и десятую главу, чтобы сократить чтение.
— «И дам двум свидетелям моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище… И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту».
— Пропустил, вражина, — пробормотал дедко Клюшин себе в бороду, но не стал ничего говорить, оставляя расправу на потом.
— «Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их; и имеют власть над водами, превращать их в кровь, и поражать землю всякою язвою, когда только захотят. И тогда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их…»
— Погоди-ко, Степанко, погоди!
Но Степан Клюшин не погодил. Он читал быстро и с пропусками, чтобы побыстрее отделаться и закурить табаку:
— «И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною и не позволят положить трупы их во гробы. И живущие на земле будут радоваться на земле и веселиться, и пошлют дары друг другу; потому что два пророка сии мучили живущих на земле…»
— Истинно, так и есть! — прервал Савватей. — Два пророка, один Ленин, другой Сталин.
— Погоди, Климов!
— И годить нечего! Все точь-в-точь.
— А ты дальше-то, дальше-то послушай, чево написано! Какие тебе Ленин и Сталин, ежели Бог их на небо призвал? — заверещал дедко Клюшин. — Ну-ко, Степка, найди это место.
— «И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их».
— Вот! Вот тебе и Ленин да Сталин!
— Ну, товды это про Карла Марла да про Энгеля, — не уступал посрамленный Савватей Климов. Но и этот довод отпал, когда хитрован Клюшин дошел до главы тринадцатой, в которой писалось о звере, выходящем из моря.
— «И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе, и давно было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. Кто имеет ухо да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».
Степан Клюшин, читавший сперва с большой неохотой, не заметил и сам, как втянулся и воодушевился, в голосе появилась твердость. Он вдруг забыл и про курево, и про сивых шибановских стариков. Лампа начинала слегка коптить, стекло с одного боку потемнело. Таисье было велено принести из подвала четвертную керосиновую бутыль. Дедко Петруша в полной тишине надел рукавицу, снял горячее стекло, долил керосину, протер стекло волосяным ершом и обстриг ножницами нагар на ленте.
Лампа зажглась и засветила как с вечера, с новыми силами. Степан Клюшин читал теперь без пропусков, намного яснее и громче, так, что даже глухой Носопырь явственно разбирал слова. Странно, торжественно и угрожающе звучали эти слова в старинной зимовке, звучали безостановочно и настойчиво. Никто не догадался взглянуть на часы, а петух не спел ни первый, ни второй раз, потому что петуха в доме не было. Петуха вместе с курицами Селька Сопронов унес в пестере. Впервые в жизни не было во дворе ни десятка овец, ни трех пестрых стельных коров, зато стояло сразу семь лошадей. Новая жизнь началась для Таисьи глухим боем копыт в стену хлева и конюшни, кони то и дело лягались и грызлись. Но в доме было мертво без ночного петушиного пения. Засыпая, она чувствовала, что чего-то не хватает, но не могла догадаться, что не хватает ей петуха, который должен был петь как раз в это самое время. Зато мужики галдели без умолку. Таисья уснула почти спокойно, колхоз ее особенно и не тревожил. Все записались, записались и Клюшины, соседи переписали скотину, зерно, упряжь, гумно, амбар, переписали и Клюшины. Решали мужики, пусть и разбираются мужики, леший-то с ними.
Так думала Таисья Клюшина, засыпая и сквозь сон ощущая заботу о завтрашних хлебах, затворенных в деревянной квашне.
Судьба вещала в избе глуховатым, но взволнованным голосом Новожила: «Доживем, что всю землю опутают золезной проволокой, по небу полетят золезные птицы. Жить будет добро, только жить-то будет некому…»
«Как это некому? — успела еще подумать Таисья. — Хорошая жизнь придет, дак и крещеных много будет».
— Да, да, — гудел Новожил, — добро станет жить, а жить некому будет, никого хрисьян на земле не останется…
И Таисья уснула. Она пробудилась на рассвете, как и всегда, чтобы обряжаться: затоплять печь, поить и кормить скотину, катать хлебы и разогревать перед огнем вчерашние щи.
Дедко уже стукал чего-то на верхнем сарае, Степан спал. Таисья нащепала лучины и пошла за дровами. Отперла ворота, открыла, и у нее от удивления округлились глаза.
Зоя, привозная жена Сопронова, как ни в чем не бывало складывала на чунки березовые дрова из большой, даже еще не початой поленницы. Таисья не знала, что и делать.
— Зойкя! — изумилась она. — А вить дрова-ти наши.
Зоя как будто вздрогнула, но положила на чунки еще одно полено.
— Аль ты не чуешь?
— Чую, не глухая, — обернулась Зоя.
— Дак пошто дрова-ти берешь?
