Следующие несколько часов были самыми мучительными. Хавьер горько оплакивал Лилиану, да и все остальные переживали смерть тех, кто стал им близкими друзьями.
Вскоре многие начали чихать и кашлять, и я понял, что нам не хватает воздуха — снег перекрыл его доступ. Если мы не пробьемся наружу, то задохнемся. Я нащупал конец алюминиевого шеста, который торчал из-под снега. Не раздумывая я схватил его и, как копьем, стал тыкать в потолок. Я наносил удар за ударом и наконец сумел пробить фюзеляж. Я просовывал шест все дальше, и наконец проткнул толщу снега.
Все оказалось не так уж и плохо. Над нами было чуть больше метра снега. Через дыру, которую я проделал, в салон начал поступать свежий воздух. Дышать стало свободнее. И мы попытались уснуть.
Когда наконец наступил рассвет, в иллюминаторах тоже посветлело — солнце пробивалось сквозь снег. Мы не теряя времени стали выбираться из нашей алюминиевой могилы. Самолет лежал на склоне так, что боковое стекло в кабине было обращено к небу, а поскольку наш обычный выход был завален, мы решили, что выбираться надо через кабину. Обломками железа и пластмассы мы расчищали путь к кабине. Места там было только для одного, поэтому мы сменяли друг друга каждые пятнадцать минут. А остальные оттаскивали снег в хвост салона.
На это ушло несколько часов, но наконец Густаво добрался до кресла летчика и сумел дотянуться до окна. Он надавил на него, но снег лежал слишком плотно, и стекло не поддалось. Окно сумел выбить Рой Харви. Он вылез из кабины и сумел пробраться через снег наружу. Оглядевшись, он увидел, что в горах бушует метель. Самолет был полностью погребен под снегом.
— Снег очень глубокий, — сообщил он, спустившись к нам. — Можно провалиться с головой. Так что, пока буран не кончится, мы здесь как в тюрьме.
Оставалось только ждать. Чтобы поднять настроение, мы стали придумывать, как будем отсюда выбираться. И тут появилась новая идея. Две первые экспедиции закончились провалом, и многие решили, что на запад пути нет. И обратили внимание на долину, которая расстилалась к востоку от нас. Они полагали, что если Чили действительно так близко, то, когда тают снега, вода уходит через предгорья Чили в Тихий океан. Если мы обнаружим этот путь, дорога к спасению будет открыта.
Меня этот план не вдохновлял. Мы знали, что на западе Чили, так зачем идти тем путем, который заведет нас только дальше в горы? Но поскольку остальные приняли эту идею с воодушевлением, я спорить не стал.
— Я устал ждать, — заявил я. — Почему вы думаете, что завтра погода будет лучше?
Педро Альгорта вспомнил разговор с таксистом в Сантьяго.
— Он сказал, что весна в Андах наступает как часы — пятнадцатого ноября.
— Ждать осталось чуть больше двух недель, Нандо, — сказал Фито. — Ты уж потерпи.
— Ладно, потерплю, — ответил я. — Но только до пятнадцатого ноября. Тогда, если никто не согласится пойти со мной, я отправлюсь в путь один.
Эти дни выдались самыми тяжелыми. Мы были заперты внутри, и лотки для таяния снега оказались бесполезны. Жажду мы могли утолять только грязным снегом, по которому ходили и на котором спали. До тел, оставшихся снаружи, мы добраться не могли и без пищи скоро стали слабеть. Тела тех, кто погиб во время схода лавины, были совсем рядом, но мы не хотели их есть. Прежде о том, чьи тела мы едим, знали только те, кто их резал. К тому же тела были замерзшие, и их было проще воспринимать как мясо.
На третий день мы поняли, что больше не продержимся. Кто- то отыскал кусок стекла, сгреб снег с одного из тел и стал резать. Когда мне протянули кусок мяса, я содрогнулся. Раньше к нам попадало мясо, чуть подсушенное на солнце, поэтому вкус чувствовался не так остро. Но теперь передо мной был кусок сырого мяса. Я с трудом заставил себя положить его в рот и через силу проглотил. Фито многих уговаривал поесть, даже запихнул кусок в рот своему кузену Эдуардо. Но некоторых, в том числе Нуму и Кохе, убедить не удалось. Особенно меня беспокоило упрямство Нумы. Он был участником будущей экспедиции, и мне не хотелось идти в горы без него.
— Нума, — сказал я ему, — ты обязан есть. Ты должен идти с нами в горы. Тебе понадобятся силы.
Нума поморщился и покачал головой.
— Я и раньше-то с трудом это ел, — сказал он. — А теперь и вовсе не могу.
— Если хочешь увидеть своих родных, — строго сказал я, — ешь!
— Извини, Нандо, — ответил он и отвернулся. — Я просто не могу.
Я понимал, что отказывается Нума не просто из отвращения. Он уже не мог себя превозмогать, и его отказ был бунтом против того кошмара, в который превратилась наша жизнь. Кто может пережить те муки, которые выпали на нашу долю? Чем мы заслужили такие страдания? Разве может Бог быть так жесток? Эти вопросы терзали меня, но я понимал, что думать так опасно. Это вело только к бессильной злобе, за которой обычно следует апатия, а для нас апатия означала верную смерть. Я гнал от себя эти мысли и думал о своей семье. Я представлял свою сестру Грациэлу и ее новорожденного сына. Я так мечтал о племяннике. Со мной все еще были красные ботиночки, которые мама купила ему в Мендосе, и я воображал, как надеваю их малышу, как целую его в макушку и говорю: «Soy tu tío Nando» — «Я твой дядя Нандо». Я думал о бабушке Лине, о ее голубых глазах и ласковой улыбке. Я бы все отдал за то, чтобы оказаться в ее объятиях. Я даже вспоминал своего пса Джимми, добродушного боксера, который ходил за мной повсюду. И с тоской представлял, как он сидит у двери и ждет меня.
Тридцать первого октября, на третий день после схода лавины, был день рождения Карлитоса — ему исполнилось девятнадцать. Ночью, лежа рядом с ним, я пообещал, что мы отпразднуем это, когда вернемся домой.
— У меня день рождения девятого декабря, — сказал я. — мы все соберемся в доме моих родителей и отпразднуем все дни рождения, которые пропустили.
— Кстати, о днях рождения, — сказал он. — Завтра день рождения моего отца и моей сестры. Я все время думал о них, и, знаешь, я все больше верю, что снова их увижу. Господь спас меня после крушения, я пережил лавину. Он наверняка хочет, чтобы я вернулся домой, к родным.
— А я и не знаю, что теперь думать про Бога, — сказал я.
— Неужели ты не чувствуешь, что Он рядом? — сказал Карлитос. — Здесь я особенно остро ощущаю Его присутствие. Посмотри, как величественны, как прекрасны горы. Господь здесь, и, когда я ощущаю Его присутствие, я знаю, что все будет хорошо.
Меня восхитили смелость и оптимизм Карлитоса.
— Ты сильный, Нандо, — сказал он. — У тебя все получится. Ты доберешься до людей. Нас спасут.
Я ничего не сказал. Карлитос начал молиться.
— С днем рождения, Карлитос, — шепнул я и попытался заснуть.
Буран закончился утром 1 ноября. Небо прояснилось, солнце припекало, и несколько человек выбрались наружу — натопить снега. А все остальные взялись расчищать «фэрчайлд». На это ушло восемь дней. Меня от физического труда освободили, но сидеть без дела я все равно не желал. День нашего похода был назначен, и мне нужно было чем-то заниматься, потому что, когда я бездельничал, в голову лезли трусливые мыслишки.
Мои напарники — Нума, Фито и Роберто — готовились к походу. Они соорудили сани: привязали нейлоновые помочи к крышке от чемодана из твердого пластика, нагрузили его тем, что могло нам понадобиться в пути. Мы взяли нейлоновые чехлы от кресел, которые использовали в качестве одеял, снегоступы Фито, бутылку для воды и много чего еще. Роберто сделал рюкзаки: он связал штанины брюк, просунул лямки, чтобы можно было надевать их на спину. В «рюкзаки» мы положили снаряжение и оставили место для мяса, которое уже нарезали и пока оставили в снегу. Мы все следили за погодой — ждали первых признаков весны.
Мы решили взять в наш отряд Антонио Визинтина — мы его звали Тинтином. Мускулистый, широкоплечий, он был силен как бык, и темперамент у него был соответствующий. Тинтин мог быть таким же упрямым, как Роберто, и я боялся, что в горах эти двое доставят нам немало неприятностей, но с Тинтином договориться было проще, чем с Роберто, — в нем не было эгоизма, и поучать других он не стремился. Меня радовало то, что, если в поход отправятся пятеро, а не четверо, у нас будет больше шансов, что до цели доберется хотя бы один. Но, получив нового члена команды, мы потеряли одного из старых: у Фито начался геморрой, в горы его посылать было нельзя, поэтому было решено, что он останется в лагере, а мы отправимся вчетвером.
День нашего похода приближался, и, хотя настроение у нас было на подъеме, физическое состояние некоторых из нас внушало серьезные опасения. Кохе Инсиарте был слабее всех. Он был давнишним болельщиком «Старых христиан», и, когда мы укладывались спать, он всегда устраивался в самом теплом местечке, но он был такой обаятельный, что это никого не раздражало. У Кохе был веселый нрав. Даже в самые грустные минуты ему удавалось поддерживать наш дух.
