Отсюда — широкая география библиотечных штампиков. Он сравнивал их с кольцеванием птиц: взглянул на печать и — ба! — маршрут книги понятен. Как и маршрут самого Ванечки. Сколько городов гордятся делегатами на книжном конгрессе Ивана Аполлонова!.. o:p/
Душная Астрахань... Там человек, заглядывающий в библиотеку, напоминает мираж в пустыне пополам с героем татарского фольклора. Да ему сами все книги отдадут! — лишь бы поковырял отверткой в остановившемся еще при Иване Грозном вентиляторе. o:p/
А, к примеру, Алатырь? Аполлонов всегда разделял веру писателей-деревенщиков в животворные соки глубинки. С одной стороны, в алатырях не особенно поживишься. Но с другой — надо внимательней присмотреться к фондам. Гипертрофированное желание объявить любую дореволюционную книгу недоступной читателю (свирепствовавшее в столицах) на лоне природы выглядело нетактичным. В Алатыре, например, были исчерпывающе представлены русские символисты, кружившие головы гимназисткам, кстати, в изданиях начала 20 века. Разве не рай? Какая разница — как занесло их в такую дырищу. Теперь-то, после Ванечки, их там все равно нет... o:p/
Белгород славен сельским хозяйством. Так почему бы не проштудировать (взяв, естественно, на постоянный абонемент) агрономические труды Афанасия Фета? Даже университетские снобы о них плохо помнят. А Ванечка (вот голова!) речитативил оттуда абзацы... «Ежели вы намерены поставить агрономию на основания науки... особенности высевания яровой ржи суть следующие... а профессор Брэдлоу предлагает нижеперечисленные средства борьбы с железянкой... простым взбалтыванием недопревшего навоза... Разве не виден и здесь, — прибавлял Ванечка, — лирик-поэт?» o:p/
Прекрасен город Брянск. В этом убедился Иван Варламович Аполлонов, перепробовавший почти две дюжины профессий: истопник котельной на Кудринке, укладчик канализационных труб в Черемушках, бригадир штукатуров — там же, смотритель шлюза на Яузе (утром рубильником — крак, вечером рубильником — крак — работа размеренная), преподаватель физической культуры в закрытом детском санатории для трудных подростков в Пучеже, приемщик стеклянной посуды в Коломне, оптовик на складе пушных изделий в Верхнем Сиселапске, лектор по вопросам гигиены, здорового образа жизни, забытых народных промыслов (полезные советы — что, например, изготовить из пробок? правда ли, что в Англии построили дом из бутылок?) — успешное турне по Дмитрову, Клину, Сходне, Нахабину, Можайску, Подольску, Лопасне, Серпухову, Люберцам, Мытищам — и по второму кругу, к сожалению, прервано после лекции о положении на Кубе — Острове свободы; декоратор летнего театра в Сокольниках, инструктор плавания в Серебряном бору и там же — спасатель; церковный сторож и там же — тарельщик — на Даниловском кладбище в Москве, наладчик аппаратов с газированной водой в Харькове, составитель инструкций санаторно-курортного пребывания в Сочи, уборщик в слоновнике в зоопарке Одессы, помощник консультанта кабинета семейной помощи районной больницы города Белебей, ассистент органиста в Паланге, лаборант по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом в Таджикистане, засмольщик в Нижегородских лесах, мимикрист в Петергофе... o:p/
Вся Россия как будто из поезда промчалась перед нами. Но повторим: из списка самым счастливым останется Брянск, поскольку там Ванечка служил библиотекарем. Скука? Не спешите. o:p/
Он повторил в Брянске рекорд книжных офень (т. е. бродячих торговцев)! А именно: на горбу вынес всего Брокгауза — Ефрона... Восемьдесят два тома и четыре дополнительных. На вопрос: «Что несете?» — хрипнул: «Макулатуру, — фы (все-таки тяжеленько), — царских времен». — «Куда?» — «Жечь ее к чертям». Учительница (завсегдатай читального зала) одобрительно качала вслед головой. В самом деле, в руки дашь — увидят цветную картинку устройства органов!.. o:p/
Но нередко книгомания Ванечки приобретала альтруистический характер. o:p/
Именно так у Маруси Розен оказался прижизненный Габриэль Д’Аннунцио (разумеется, итальянский) 1904 года в благородно хрустящей обложке с полноватыми нимфами на первом листе. Песни моря! Песни земли! Поэтические письма к итальянским городам... Ванечка знал, что делал. Какая в ту пору Маруся была итальянолюбка... Бредила фресками Ассизи, мозаиками Равенны, проулками Перуджи, винными подвальчиками Сполето... o:p/
Впрочем, Маруся почти заскандалила, увидев подарок, отталкивала книгу — ну так же, Иван, так нельзя! «Я люблю, — гмыкнул Ванечка, — когда за книгами уход хороший. Когда их никто не читает. Потому страницы здесь — цвета миланских облаков — как твоя кожа...» Утин (муж) был рядом и потел на стуле. Маруся (довольно сварливо) сказала, что разрешает Ванечке толкнуть книжку на Кузнецком — кто-нибудь клюнет... Ромушка пессимистически подал совет: «Используйте, глупенькие, перекись водорода — все печати сойдут, как угревая сыпь у половозрелого юноши...». Аверьянов изумлялся спортивной стороной: «Как же у-удалось? С-сигнализация?». Вадик Длинный мучился, вспоминая тюремный срок за книжки... Два года гуманно? Четыре года туманно? o:p/
Сам Ванечка разобиделся на Марусю. Он давно отвык от ханжества в книжных вопросах. Сашка-на-сносях двинула Староверчика в ребра (вино наливай, а?), Маруся взяла мундштук. Утин спрашивал Аверьянова о перспективах в Академии. Ванечка съежился и лишь цапцарапал что-то грызеным карандашом, а после (взяв Утина паркеровское перо) благоговейно раскрыл отвергнутого Д’Аннунцио и вписал дарственную со своими характерными смеющимися «а» и взволнованными «б»: o:p/
o:p /o:p
Я превратился бы в безумца, o:p/
Не утянув с собой Д’Аннунца! o:p/
А впрочем, есть пока презумпция — o:p/
Распространим и на Д’Аннунцио! o:p/
Не пойман, Машенька, не вор! o:p/
Окончим глупый разговор. o:p/
А если скучен Д’Аннунца — o:p/
Разделывай на нем тунца. o:p/
o:p /o:p
Конечно, загоготали. Я помню ее лицо. Серые прядки и счастье. Больше не сердилась на Ванечку и читала вслух: «Laudi del cielo <![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]> ...» из увезенной насильно под венец книжки. o:p/
Еще возникает в памяти совсем другой эпизод. Предрождественские дни 1998-го, шесть лет пробежали после смерти Аполлонова, и в привычно-расслабленную зиму с жижицей вместо снега какие-то домостроевские (из нашей юности) ветры вдунули мороз, и всех веселых, глупых, пока живых (как сострит Сашка-давно-не-на-сносях) Маруся позовет к себе на дачу в Азаровку — отметить выход своих французских и итальянских переводов. o:p/
Разумеется, говорили о Ванечке. Спорили из-за Ванечки. Пили за Ванечку. Читали Ванечку. Староверчик кудахтал Ванечкины словечки, повторял без конца «касатики», «дурочки милые», «у тебя ноги растут до Парижа», «не думай, что ты самая умная же ». Вадик вспомнил, как Маруся была строга к Ванечке из-за воровства. Она показала нам надпись на похищенной прелестнице — книга о женских модах эпохи Короля-Солнца, красотка 1913 года: «Но знай, без твоего лица / Не буду жизни радоваца!». Она вспоминала, как получила из рук Ванечки фетовский перевод Катулла, — хлопала в ладоши, дивилась, впрочем, заметив библиотечный штамп, приогорчилась. «Он сказал мне, — тихо говорила Маруся (она была хороша в тот вечер в белой шали), — что было трудно умыкнуть....». o:p/
Но знает ли Маруся все обстоятельства славной охоты на Афанасьюшку Фета? — закричали мы. Разве мы — аполлоновская свита — не помним, как в желтенький денек 1982-го, похоже, в мае, Ванечка экипировался в Дом журналиста, куда и чихнуть зайти простому смертному было нельзя? Даже галстучонок навязал себе, отутюженные брюки не пожалел. Он шел на Суворовский бульвар, исполняя свист-пересвист, пока мы (сжимая рожи — чтобы без смеха) семенили за ним. Я вижу всех: Вадика (жалуется на мозоли и тормозит со скрипом), Староверчика с медвежьей походкой (Сашка-на-сносях заперта дома — мужские развлечения без баб), Ромушку (ах, он страдает без Франчески), Сильвестра, почти академика — интересно, был бы скандальчик, если б прознали, что он принимал участие в налете на библиотеку? Я не говорю о себе: разве летописцы не скромны? Пусть алый шарфик воспоет кто-нибудь другой... o:p/
«Эх, касатики, — Ванечка стоял к нам затылком, смотря на ограду и снимая мерку с нее, но главное — с тополя, обхватывающего ограду корой как ртом плотоядным, — он и сейчас там, этот тополь. — Эх, касатики, сколько раз я чувствовал жар, приближаясь к старому дому. И не потому, что Вова Маяковский обдувал здесь лопухов на бильярде, а Сережа Есенин лежал, простите, в гробу, а Пушкин — ах, утешил! — на танцульки пришел с Натали после брачной ночки! Нет, касатики, нет. А ровно двести сорок тысяч пятьсот пятьдесят три книги, находящиеся тут под арестом, заставляли кипеть мою кровь. Кто тот кастрат, который прячет от мужской ласки женские формы?! Евнух, не позволяющий коснуться бутонов-губ?! Холоднокожая жаба, у которой не дрогнет сердце при виде влюбленных — читателя и книги, — готовых прыгнуть друг к другу!..» o:p/
