И Ванечка — да! — пролез сквозь решетку. Хотя зачем? — можно и в ворота пройти. o:p/
У Ванечки была своя теория счастья — каждому в жизни выпадает не более дюжины золотых дней. Но таких — какие воспоминаешь, мурлыкая. Я уверен (ну, гвоздите меня к позорному столбу!), что один из золотой дюжины — тот самый: ограбление перестарка Домжура . Теперь-то Домжур благодарен Аполлонову, ведь после Маяковского наблюдалось затишье в литературной жизни славного Дома... Когда Маруся (после кончины Аполлонова) решила вернуть томик Катулла в переводе Фета в библиотеку Дома журналиста, на нее едва не накричали: «Неужели вы думаете, мы не знаем, какая это реликвия! Ей место только в народном музее нашего любимого Ванечки!». Маруся покорилась. o:p/
Рисковал Ванечка для нее. Прежде чем обнять Фетокатулла, он прополз по крыше с гнилью черных листьев, по крошеву голубиного помета, — он появился в библиотеке, сжимая сломанную антенну и — выступая в роли ремонтера, просил две вещи — отвертоньку и ответа на вопросец — правда ли, был такой писатель Фёт ? — они с друзьями в Промстройснабжбанбукпукбляквяксмукмук-115 никак выяснить не могут. А то, — Ванечка легко драпировался улыбкой Ванечки-дурачка, — а то мы тянемся к знаниям... o:p/
Думаете, басни? Спросите старожилов Домжура. И это не все. Ванечке нужно было перепрыгнуть многие соблазны: мясо по-суворовски в тамошнем ресторане (ах, усыпано сладким лучком! ах, пошкварчивает зазывно!), хладная водка в штофе хрустальном, а еще — с достоинством угорь копченый, грибки по-старославянски... o:p/
«Нет, — возгласил Ванечка, упрятывая томик столетней давности, — не думайте, что богатые — те, кто жуют копченого угря... Богатый тот, в душе которого полно — эх, касатики, и не сосчитаешь! — всякой всячины. А сама душа — тайник с тысячью ящичков: выдвигай каждый, вжикай по очереди — разве не хватит, чтобы заслушаться на вечер?» В Боге богатеть, как учил дед-иорданщик, а не в мамоне (подкрепляя силы телесные от щедрот суздальских гостиннорядцев). Дед был бы доволен — Ванечка давно стал мультимиллионером... Разве не богач за два месяца (он тогда и не вспоминал о винишке) мог пронестись по стопке бумаги в Иерусалим, совершить стодвенадцатистраничное путешествие? o:p/
o:p /o:p
3 o:p/
o:p /o:p
«Книжная тема» тянется за Аполлоновым так же настойчиво, как тема служения Бахусу и приношения Венере. Но Бахус и Венера воспеты в его творениях. А про книги сказано мало. Он подумывал написать «Похвалу соблазненным книжечкам», но не поспел. Лишь внимательный читатель приостановится на таком, например, признании в «Полете»: «Пушкину — дамские ножки, Тургеневу — заячьи ушки, Достоевскому — рулетка, Толстому — вегетарианская котлетка, Эренбургу — международные хартии, Фадееву — наказы партии, всем без исключения — пузырь, а Ваньке сверх того — книжки тырь». Ванечка называл библиотеки кладбищами книг. Чтение в библиотеке — чтением в инкубаторе; клялся, что не прочитал в таких антисанитарных для мозга условиях ни одной страницы! (Другое дело — закадрить соседку по чтецкой скамье, но она, скорее всего, треска мороженая...) o:p/
Библиотеки его возмущали! Выворачивали. Особенно, если сторожились. «Что за мещанские предрассудки?! — кричал Ванечка. — Решетки на окнах! Пломбы на дверях! Вахтер с бессонницей! Вахтерша, чья половая жизнь прекратилась при Ярославе Мудром! А худосочки из комиссий? Проводят ревизию, водя носом по полкам! Да сплавить все, а самой — двинуть в Ялту! Я бы с ней съездил, я бы ей настрополил шурымур...» o:p/
В этих призывах сказался не только книжник, влюбленный в книгу сверх приличия (хорошо выразился Сережа Аверьянов? его Ванечка на Джойса нагрел), но и человек, истово протестующий против официоза. Серьезнее радикала в 70 — 80-е не было. К тому же он открыл новейший способ эмиграции! o:p/
«Один сосед, — шепчет Ванечка в „Полете”, — мне рассказал, что есть способ оказаться в Америке без всяких еврейских тетушек и намеков Конторы Глубокого Бурения. Хотя именно бурение тут очень кстати. Помните, — спросил меня сосед, — как в возрасте нежном мы играли в песочнице? И говорили, что если копать и копать лопаткой, то дырку прокопаешь насквозь — а там Америка. — Старая песня, — хотел я срезать его. — А вот не спешите, — запротестовал сосед. Способ мой к песочнице отношения не имеет. Нужно найти дыру, — он застеснялся, — в смысле отхожее место. Не первый попавшийся деревенский скворечник с дырой, где по горло плещется. А особенный, я хочу сказать, волшебный. И прыгнуть туда головой вперед. Раз — а выплываешь в Америке! В Нью-Йорке на Пятой авеню, — мой сосед даже покраснел от восхищенья. Но я притормозил его радость. И резонно с вопросом уточняюсь: что же я буду делать на Пятой авеню обгаженный? На Пятой авеню — а с тебя говяшка течет! Хоть в Гарлеме вы меня бы выудили! Может, негры приняли бы за своего? А может, они принюхамшись? Вы, например, знаете, как по-английский говяшка? Вы в школе такое слово проходили? — Не-ет, — тут мой сосед аж побледнел от грусти. А потом — пцоп! — ударил себя по лбу и говорит: так волшебный этот домик не потому, что дыра в Америку ведет — тут как раз волшебства никакого нет, а закон геологии, — волшебный, потому что выстреливаешь, как поплавок на Пятой авеню — а сам весь блондин с картинки и в белом костюме — хай дуду!» o:p/
Но если серьезно: способ-то работал. Ванечка Аполлонов добрался до Нью-Йорка быстрее Христофора Колумба. Сразу после издания (в 80 — 81) стали начитывать «Полет в Ерусалим» на «Голосе Америки». Тогда во множестве русских медвежьих углов приставляли к радио магнитофоны-гробы, чтобы записать текст. С первых строчек сообразили, что такого еще не бывало. А потом часами и часами слушали (ржа и стуча в восторге ногами), тюкали по пишущей машинке — вот и собственный экземпляр. o:p/
«Вы догадались, почему меня любите, касатики? — хитрит Ванечка в „Полете на бесе в Ерусалим”. — Просто у вас жизнь слишком правильная. Таскаетесь на работу. Детей волочете в школу, в школу, в бассейн, в бассейн, а теперь в кружок дурацкие руки, в дурацкие, а еще навещаете болезную тетю (да тюкнете в кумпол!), и мне нравится, что жене вы звоните восемь раз в день (лучше обмотайте ей горло телефонным проводом, трубку переварит?), что вы еще делаете, ух, глупые, а вот я делаю — что хоцу! o:p/
Потому что тот, кто отказывает в исполнении своих желаний, потом горько раскаивается за бесцельно прожитые годы. Потому что миленькие грудки (пока они, ух, хороши!) ждать не будут. Отцвели уж давно апельсины в саду... И ландыши снежные...» o:p/
Прибавьте, что Ванечка был единственным человеком, не боявшимся ядерной войны и даже мечтавшим о ней (помню болтовню 1982-го). «Пока вы будете метаться, как тараканы в дихлофосе, — мурлыкал Ванечка, — я ноги в руки и в библиотеку имени Сифилитика. Там, там, касатики, хранится моя красавица, тоскует за бронированной дверью, гневается на тюремщиков, которые не дают ей показать миру свою красу, — она, единственная такая — святая Библия моего тезки Иванушки Гутенбергова... Если завтра война, если бы завтра... В воздухе рычат ракеты — рр-ыы, рр-ыы, — сколько, пусть Вадик скажет, им нужно, чтобы накрыть нас с Аляски? А я — счастливый — ра-аз! — и на Воздвиженку! Мне достаточно пятнадцати минут...» Это правда. Он приткнулся тогда в Трубниковском переулке, у Аси Чернецовой. Пока он мечтал о Гутенберге, о нем мечтала Ася. Пока он меланхолически признавался, что вынужден принять Нобелевскую премию (из-за Гутенберга опять-таки, решил — вот позор! — выкупить Библию, а не протырить) — Ася манила его дачей в Абрамцеве. Он сипел (уже пополз рак горла): «Миливон — и Библию на бочку!» — «Конечно, — улыбалась ему Ася, — в Абрамцеве такие грибные леса. Ты ведь любишь?..» o:p/
Помню, мы поднимались от Кутафьей башни (баба красная, поддатая — говорил о ней Ванечка), и вдруг он посмотрел тоскливо на колоннаду библиотеки, а потом повернулся — затряслись вихры золоченые от смеха — «Что поделаешь, Жоржик, — страсть...» o:p/
И в троллейбусе пошептывал с винным весельем: «...я научу тебя, а? я покажу тебе... там есть пожарная лестница... как у тебя с вестибулярным аппаратом?.. по крыше пятнадцать шажков... Господи, да хоть час посидеть с ней, с Гутенберговой, в обнимку... У нее все начальные буквы сияют пурпуром!.. Хоть бы только кончики пальчиков ее поцеловать... А потом — и пожизненное заключение — чепуха...» o:p/
Ну разве могла Мария Розен против такого сумасшедшего устоять? o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
4 o:p/
o:p /o:p
«Книги-то книги, — щурится Вадик, — но тянул он их, потому что спортсмен. Бобслеист, одним словом...» Да, цель была единственная — возлюбленная с любой талией (завидуйте, женщины!) — хоть сто, хоть двести, а лучше с талией в четыреста страниц... Но кто знал Аполлонова с книгоблудливой стороны, соглашался: он смакует виртуозную технику книжного ловеласа. o:p/
