— А в черных кошек вы, случайно, не верите?
— Верю. Сколько там по гектарам?
— Сорок восемь...
Тогда ему было столько, сколько мне сейчас...
Дело не в орденах. Не в том, что они у него есть, а у меня их нету. Дело в том, что они знают что-то такое, что нам неведомо. Это все очень сложно, и я не всегда это могу толково объяснить, но сейчас я попробую.
Я, например, не знаю, как я вел бы себя в бою, в атаке, в зенитном огне... А они знают. У них уже все это было... То есть, другими словами, они знают себя. Они уже себя проверили. И вот это их «знание» в какой-то момент перекрывает все, что знаем мы. Я, например, от этого нахожусь в состоянии постоянной подавленности...
И опять мы идем бреющим... И снова ложится за нами белая полоса распыленной эмульсии.
Что это там впереди? «Фокке-вульф»?.. «Мессершмитт»? Догнать! Догнать!.. Врезаться с набором высоты вон в то облачко и вывалиться из него прямо в хвост этой сволочи! И бить в него пулеметами!.. Ах, вас несколько?! Ну что ж... Я вам сейчас такой хоровод устрою!.. И я жму на гашетку...
— Ты что, сдурел?.. Сигнальщика не видишь?
Какого еще «сигнальщика»?! Все в порядке, командир! Атакуй! Я прикрою тебя!..
— Ты что, так тебя!.. Ты куда удобрения сбросил, ас чертов?!.
Ну подумаешь, один заход промазали... Там, кажется, никакого сигнальщика и не было. Крику-то, крику...
В конце концов, это свинство! Им, видите ли, тяжело и жарко, а нам, как говорит Леха, тут медом намазано, что ли? Это я про девок-загрузчиц... Ходят, бродят, как сонные мухи!.. То у них помпа не заводится, то насос не качает, то еще что-нибудь... Прямо саботаж какой-то! А мы лишнее время на земле торчим. Они свои физиономии замотали марлей и ползают, как гусеницы. Хоть бы на копейку энтузиазма!
А тут еще мой старик — орет так, что его, наверное, в Верещагине слышно:
— Соломенцев! Ну-ка мотай с подветренной стороны! Уже надышался этой дрянью...
Это он услышал, как я закашлялся. Это он так заботу проявляет — няня Арина Родионовна...
Кашель меня сегодня действительно измучил.
— Чего тянете резину?! — кричу я этим девчонкам. — Чего резину тянете?..
И тут они все как развопились:
— А мы тебе не студенты, чтобы скорость показывать! Это тут студенты приезжают рекорды ставить, а мы здешние — нам торопиться некуда!..
Я на всякий случай принял в сторонку и кричу им:
— Разве с вами как с людьми разговаривать можно?
— Прилетит на десять дней и командует!
— Ничего, пускай только на танцы придет!..
— Нужны мне ваши танцы! — крикнул я.
А тут еще Сахно орет как сумасшедший:
— Соломенцев! Кончай базар!
Да провалитесь вы все!.. Что мне, больше всех нужно? Загружайте аэроплан химикатами хоть до вечера. Я вообще почти ничего с хлебом не ем... Так что чихал я на вас с высоты птичьего полета... Спокойствие, пренебрежение и полное равнодушие отныне будут моим оружием.
Но все это, наверное, только с завтрашнего дня, потому что сейчас я не выдерживаю и ору не хуже, чем Сахно:
— Долго вы еще возиться будете?!
И снова мы несемся над землей, и солнце висит у нас на хвосте, а перед нами мчится наша тень.
Я закончил разворот, вышел на прямую и покосился на Сахно.
— Подходяще, — сказал он.
... Когда я узнал, что Сахно выпросил у Селезнева разрешение взять меня вторым пилотом, я поначалу обрадовался. Огорчение по поводу того, что из командира «Як-12» я становлюсь вторым пилотом на «Ан-2», было минутным. Логическая закономерность служебного роста летчика гражданской авиации предполагает именно такой путь: командир «Яка» становится вторым на «антоне»... Затем, после энного количества затраченных сил и времени, его назначают командиром «Ана». Летает он себе, летает и наконец после всяких переучиваний получает назначение на «Ил-14» — вторым пилотом. Опять летает. Летает, летает и с Божьей помощью становится командиром «Ила». Сколько времени он будет утюжить небо командиром четырнадцатого — никому не известно. Может, так и помрет в этой должности. Но... Но особо способные, особо талантливые летчики в какой-то прелестный момент получают направление в учебный отряд и уезжают в новую жизнь. Окончив обучение в отряде, они начинают летать вторыми пилотами на «Ил 18», на «Ту 104», на «Ан 10»... Ну а потом вы уже, наверное, догадались, что согласно заданной схеме этот летчик должен будет стать командиром одной из трех вышеназванных машин. Отклонения от нормы допускаются только в сторону абсолютного счастья — могут назначить на «Ил-62»!.. Преимущества такого существования перед тем, что я делаю сейчас, более чем очевидны.
Я обрадовался, когда Сахно взял меня к себе Все-таки я поставил ногу на первую ступеньку этой служебной авиалестницы и снова начал летать.
Но подошел ко мне наш техник Котька Климов, отвел меня в сторонку, поздравил с возвращением в лоно... Сейчас уже не помню, в лоно чего. Он очень смешно как-то сказал. А потом и говорит:
— У меня такое впечатление, что Серега (это Сахно) взял тебя во спасение себя.
— Котя, — говорю я ему, — ты давай прозой, а то я не понял...
— У меня такое впечатление, что он вылетал свой ресурс и ему сейчас необходим конек-горбунок, на котором он будет ездить. Повторяю, старик, мне это все до лампочки, в конце концов, это намного лучше, чем ишачить на ГСМ, но ты все-таки присматривайся...
Поначалу я даже очень присматривался. А потом мне это надоело. Мне было просто некогда присматриваться. Для того чтобы стать вторым пилотом на «Ан-2», мне по всем правилам нужно черт знает сколько часов отлетать по учебной программе. А мы с Сахно сразу, на «химию» ушли. И получилась у меня этакая колхозная экстернатура.
... Техник заправлял нашего «антона», а я снова лежал на животе и заполнял журнал хронометража полетов. Сергей Николаевич пил воду из котелка, и я видел, как вода, застревая в седой щетине, текла по его подбородку, по шее и струйкой убегала под воротник рубахи.
— Двадцать шесть посадок сделали, — сказал я ему.
Сахно вытер рот, посмотрел на меня сверху и протянул котелок с водой.
— Пить будешь?
— Ага, — сказал я, встал на колени и припал к котелку.
И у меня текла вода по подбородку, по шее и за воротник старенькой пропотевшей ковбойки...
Вечером, измученные, раздраженные друг другом, мы сидели по разным концам длинного крестьянского стола и ужинали.
Я прихлебывал молоко и читал «Памятку пилоту, выполняющему авиахимработы». Время от времени я прикрывал книжечку ладонью и учил наизусть:
— Длина разбега увеличивается — при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного — на тридцать — тридцать пять процентов... При повышении температуры наружного воздуха...
А Сахно жутко хотелось выпить. Это я голову даю на отсечение. Он еще позавчера купил в сельмаге четвертинку «Московской» и спрятал ее в чемодан. Он все ждал, что я куда-нибудь смотаюсь, и вот тогда-то он и выпьет. А я назло ему ни шагу из дома. Когда мы еще только прилетели в колхоз и нас начали расселять, я сразу заявил, что буду жить с техником и мотористом. А старик сунул мне под нос огромный кукиш и в своей обычной манере спросил:
— А это ты нюхал?
И поселил меня вместе с собой. Дескать, так ему будет удобнее наблюдать за морально-бытовой стороной моей командировочной жизни. И вообще, где это видано, чтобы командир экипажа и второй пилот, «выполняющие авиахимработы», жили бы отдельно? И устроил мне буквально интернат, казарму какую-то!
— Длина разбега увеличивается — при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного — на тридцать-тридцать пять... При повышении температуры наружного воздуха... — бубнил я, а сам тихонько на него поглядывал.
Уж так мое присутствие смущало его, так раздражало, что он себе места не находил.
Наконец Сахно не выдержал, аккуратно приготовил себе закусочку и пошел в свой угол, к своей койке. Сел на корточки, спиной ко мне, выташил из-под койки чемодан, откинул крышку и, порывшись в своих вещицах, вынул бутылку.
Ага, думаю, лед тронулся, господа присяжные заседатели! А сам делаю вид, что меня ничего не касается, и читаю:
— ... При увеличении полетного веса на каждые пятьсот килограммов — тридцать процентов...
Тут старик зло сплюнул, посмотрел на меня и, не скрываясь, запихал четвертинку обратно, встал и ногой толкнул чемодан под койку.
— Не на тридцать, а на тринадцать процентов, — презрительно выдавил он из себя. — Ты хоть прочитать-то грамотно можешь?
Я заглянул в «Памятку» и, делая вид, что ничего не произошло, согласился с ним:
— Точно, на тринадцать...
Сахно плюхнулся за стол, взял газету и с отвращением стал жевать свою «закусочку», запидая ее молоком. Причем рожа у него была такая, будто он запивал не молоком, а расплавленным оловом.
— На тринадцать процентов, на тринадцать процентов... «Мы коней собирали в поход!..» — запел я.
Старик оторвался от газеты и, решив, очевидно, меня доконать, спросил:
