Что тут-ему ответишь? Звучит, конечно. Хорошо было бы... Я лично не против. Но ведь это сколько всего еще нужно!..
Я встал, стер ветошью пот с лица и говорю ему:
— Ну, катанем еще одну? Поднимайся.
Вскочил он на ноги, сплюнул и давай один ворочать двухсотлитровую бочку. И глаза у него стали такие, что я даже удивился...
Я сел в тринадцать десять. Следующий вылет у меня был в четырнадцать тридцать. Последний вылет. С обязательным возвращением на базу, как у нас говорят, «по светлому времени». Никак малая авиация не может добиться разрешения летать после захода солнца. А уж о ночных полетах и говорить не приходится. Мне это не кажется верным. Даже в нашем микроскопическом подразделении есть летчики, которые могли бы прекрасно летать ночью. Это Сергей Николаевич Сахно, Селезнев — по-моему, первоклассный пилот — и я. Еще совсем недавно, в армии, я последнее время только и занимался ночными полетами.
Итак, до следующего вылета у меня было в запасе почти полтора часа. Следовало пообедать. Но в столовую идти не хотелось. Решил ограничиться яблоками. Мой второй пилот еще вчера откуда-то приволок целый рюкзак прекрасной антоновки.
Я снял наушники и, вылезая из-за штурвала, увидел, что к моей машине через все поле едет бензозаправщик. На подножке кабины стоял замурзанный Дима Соломенцев и что-то кричал шоферу.
Прошло уже четыре дня с тех пор, как Соломенцев был переведен приказом Селезнева на ГСМ. И хотя я знаю, что многие, особенно наша молодежь из вторых пилотов, жалели Димку, я считал, что приказ был абсолютно правилен и удивительно мягок. Профессионал должен относиться к своей профессии с уважением.
Я взял три яблока и вышел из самолета. Тут же подкатил бензозаправщик.
Впервые за четыре дня своего отлучения Соломенцев заправлял мой самолет. До этого я только видел, как он возится на складе ГСМ или мотается на бензозаправщике. Он лихо взлетал по фюзеляжным ступенькам, пробегал по верхней плоскости, подтягивал шланг и отрывисто командовал водителю: «Давай!» Все это он делал не хуже настоящих заправщиков, даже с каким-то нарочитым артистизмом, но, как мне показалось, излишне нервозно. Ну да это было вполне понятно.
— Сколько, Виктор Кириллович? — спросил Соломенцев.
— Под самую завязку, Дима, — ответил я.
В одно мгновение он оказался на плоскости, подтянул шланг и вставил пистолет в горловину бака.
— Давай! — рявкнул он водителю и, стараясь перекрыть шум насоса, крикнул мне:
— Куда вы ходили, Виктор Кириллович?
— Рядом ползали...
Я обтер платком самое большое яблоко.
— Ловите, Дима!
Он поймал яблоко и сунул его в карман комбинезона. Когда самолет был заправлен, он задраил лючки баков и спустился ко мне.
— Давай чеши обедать, — по-хозяйски сказал он водителю. Вынул из кармана яблоко и откусил огромный кусок. — А вы почему не идете обедать, Виктор Кириллович? — спросил он меня.
Он, наверное, решил играть со всеми в одну и ту же игру: «Паапросил бы не жалеть меня! Не знаю, как у вас, а у меня все прекрасно!»
— Уж больно столовка наша паршивая, — ответил я. — По-моему, чтобы научиться так плохо готовить, как это делают они, нужно приложить максимум усердия.
И тут он не выдержал заданной схемы. Наверное, просто силенок не хватило. А может быть, ему показалось, что он сейчас обретет во мне единомышленника...
— Я вообще устал проклинать тот день и час, когда попал сюда, — раздраженно сказал он и снова откусил яблоко.
Я промолчал.
Он отступил от меня на шаг, развел руки в стороны и повернулся на триста шестьдесят градусов, как манекенщица из Дома моделей.
— Ну как я вам в новом качестве? — неестественно улыбаясь, спросил он.
— Да будет вам... — усмехнулся я. — Вы способный летчик...
— Вы что-то путаете, — жестко произнес Соломенцев. — Я грузчик склада горюче-смазочных материалов. Заправщик...
— Не лезьте в бутылку, Дима. «Грузчик» — это эпизод. Вы еще достаточно молоды...
И тут я понял, что моя последняя банальная фраза сразу же отбросила меня в противоположный Соломенцеву лагерь.
Он сощурился и, усмехнувшись, сказал:
— Очень у вас у всех удобненькая позиция: когда нужно, вы кричите, что мы еще слишком молоды, а когда опять-таки вам нужно, вы говорите, что мы все никак не вылезем из коротких штанишек, и обвиняете нас в этом... Ну как его?..
— В инфантильности, — напомнил я ему.
— Вот-вот! — Он с отвращением стал доедать яблоко. — Или еще есть одна миленькая фразочка: «Вот я в ваши годы!..» И выясняется, что один в мои годы коров пас, другой камни ворочал, третий еще как-нибудь утверждал свое пролетарское происхождение... А вот мы, которые коров не пасли и камни не ворочали, в чем-то перед вами на всю жизнь виноваты! Противно просто...
— Действительно противно, — согласился я.
Мне не хотелось впадать в его тон и убеждать его в том, что уж кто-кто, а я с ним по одну сторону баррикады. Но кое в чем он был прав... Полуправ.
— Господи, — вздохнул он и выбросил огрызок яблока. — Налетать бы часов побольше, уйти бы на тяжелые машины, в большой порт, в приличный город...
И тут я почувствовал, что мне надоела эта похожая на правду истерика. И решил, что пора с этим кончать.
— Вы знаете, Дима, — сказал я ему, — за свою сознательную жизнь я часто сталкиваюсь с людьми, которые для достижения своих маленьких, лилипутских целей или оправдания больших грехов громко и бесстыдно использовали прекрасные общие истины. Одни кричали, чго так требует народ, другие опирались на священные традиции, третьи взывали к человеческому благородству, и так далее... Способов уйма. Лотерея беспроигрышная. И вот сейчас, слушая вас, я с удивлением углядел зачаточное сходство между вами и теми людишками — лавочниками новейшей формации...
— Но я же не преследую никаких целей, ни лилипутских, ни великанских! — окрысился Соломенцев. — Я же...
— Врете! Преследуете, — спокойно прервал его я. — Все, что вы говорили до сих пор, было абсолютно верно. Послушать вас, так можно подумать, что вы-то и есть истинный борец за попранные права молодежи. А если бы вы не вляпались в эту историю с грубейшим нарушением элементарных правил полетов, вы бы говорили то же самое? Черта с два! Вам бы это и в голову не пришло... А теперь, когда вам на секундочку прищемили хвост, вы завопили о судьбах молодежи...
Он поначалу взъерошился, затем презрительно улыбнулся: говори, мол, говори... — и спросил, глядя мне прямо в глаза:
— Виктор Кириллович, вам не страшно?
— Чего я должен бояться, Дима?
— Вам не страшно, что в вашем возрасте... Простите, вам сколько?
— Тридцать восемь...
Он еще шире улыбнулся и продолжал уже совсем покровительственным тоном:
— Вам не страшно, что в тридцать восемь лет, то есть в годы наивысшего творческого расцвета, вы сидите здесь, летаете на этих примусах, все вам нравится, ничего вам больше не нужно...
Черт подери! Я же совсем недавно был свято убежден в том, о чем сейчас говорит Димка. Неужели прошло почти двадцать лет? Так быстро? Сколько же мне осталось жить?..
— Стоп, стоп, стоп! — сказал я ему. — Ну зачем так категорично? Я отлично понимаю, что в ваших глазах человек старше тридцати — это попросту оживший мамонт... А уж если он даже к тридцати восьми не достиг власти над своей судьбой, то в его глазах должен светиться ужас безысходности. Не так это, Димочка, не так. Я не рискую открыть перед вами весь диапазон своих желаний, но уверяю вас, что мы, которым под сорок, и они, которым за пятьдесят, ничуть не беднее вас, которым по двадцать...
— Черт его знает... — неуверенно протянул Соломенцев. — Но мне кажется, что я бы на вашем месте...
Я вынул из кармана третье яблоко и сунул его Димке в рот:
— На моем месте, рыжий, ты бы наделал массу глупостей...
... Что он мог знать о «моем месте»? И что нужно делать на этом самом «моем месте»? Когда я дня не могу прожить, не увидев ее, не услышав ее голос, не поймав хотя бы случайный ее взгляд. А эти страшные каждодневные предполетные осмотры! Когда я сижу напротив нее и ее пальцы лежат на моем запястье, губы беззвучно шевелятся, отсчитывая мой пульс, а я с дрожью и страхом думаю о том, что у меня вот-вот недостанет сил сдерживать себя и я брошусь целовать эти пальцы, зароюсь лицом в ее ладони и стану бормотать какие-то бессвязные глупости про то, как я люблю ее, и как все это, наверное, ужасно, непорядочно, невозможно, и как я все понимаю и ничего не могу с собой поделать!..
Но каждое утро нового дня я выхожу от нее, не сказав ни слова. Я здоров, я могу «выполнять рейс». И я улетаю — совершенно больной, опустошенный этим пятиминутным обязательным свиданием, на которое имеют право все, кому нужно сегодня подняться в воздух.
Потом, когда я уже наберу высоту и лягу на курс, в голове у меня начинают метаться какие-то фантастические видения. Я вижу ее рядом с собой, чувствую запах ее волос, тепло ее рук... Я слышу ее голос...
