Silentium
Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались. Они стали, ругаясь, снимать остальное. Хватились — топора нет, поправить ось нечем.
— Просвирник давеча брал топор.
— Так чего ж ты не напомнил?
— Сам позабыл.
— Ах ты, Господи, вот искушение!
Шли мимо бабы-молодухи с базара.
— Бабоньки, у вас топорика нет, часом?
— Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.
— Не тяжело нести? Могём полегчить.
— А мы налегке.
— Ну так потяжелить?
— Ха-ха-ха! на хера ты годишься! Стриженый, поди?
— А хоть бы и стриженый! Ты вперёд погляди, а после посмеёмся.
— А не прокис грешить-то, олух капустный?
Федька ещё что-то едрёней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.
Потом с опушки показался странник.
Мишка, хоть и выпил пива много, а про дело не забыл.
— Эй, человек божий, есть топор?
Странник остановился возле телеги. Тускло, скромно он взглянул на баб с чернецами.
— Топор, — сказал он.
Мишка не понял.
— Ось, вишь, сломалась, надо новую.
— Новую.
— Ну так я и говорю: топор у тебя есть?
— Есть.
— Давай.
— Давай, — сказал странник, не сдвигаясь с места.
Мишка с пригорка соскочил к нему. Федька тоже поднялся.
— Давай, где он у тебя?
— У тебя, — сказал странник так прямо Мишке в глаза, что тот поёжился — да и оглянулся вдруг позади себя. Но там была только песчаная колея.
— Что у меня? — растерялся Мишка.
— У меня, — сказал странник, всё не сводя с него глаз.
Мишку передёрнуло.
— Ты это что, дядя, шутки взялся шутить? — попёр он грозно.
— Шутить, — сказал странник.
— Шутить? А в рыло?
— В рыло.
— Ну так на! — крикнул Мишка и отвесил ему по уху. Странник откачнулся назад, но стоял, и руки даже не приподнял заслониться. Только повторил: «на» — тем же ровным, без выражения, голосом.
Федька, топтавшийся рядом, расхохотался. Тогда и Мишку отпустил страх.
— Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!
— Да он убогий! — закричали бабы, с опозданием вспомнив. — Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.
— Убогий! Понимает же он, однако… — заворчал Мишка. — Ведь не дурачок же — как смотрит… Чего, дядя, смотришь?
— Смотришь.
— То-то, «смотришь»… Напугал ты меня…
— Меня…
— Ох, искушение, что ты будешь делать, — оборотился Мишка к Федьке, — слушай, дай ему копейку, пусть идёт.
Федька полез в карман.
— На, человек божий, уж извиняй нас…
— Нас.
— Иди с Богом.
— С Богом, — сказал странник и продолжал стоять.
— Зря мы тебя…
— Тебя.
— А, надоел. — Федька махнул рукой и двинулся назад к бабам.
Мишка ещё помялся и сам, как-то съёжившись и неловко отвернувшись от странника, потащился туда же.
А тот всё стоял на дороге, будто охранял сваленные с телеги кочаны.
Беззаботная пирушка поломалась. Молодухи поджались, вытянули лица и, переждав малое время, завязали свои мешки и отправились. Потом и Мишка не смог долее усидеть — пошёл в деревню звать кого-нибудь на подмогу.
Федьке было всё равно, он странника не боялся. Перекрестясь, залез он в телегу и задремал там.
Вскоре, однако, показалась из-под горы коляска с игуменом, возвращавшимся в монастырь. Федька не подумал, не удивился, как кстати этот странник здесь возник, что бабы ушли, — но что-то такое в его душе смутно всё-таки пронеслось.
— Стой! — крикнул игумен вознице, поравнявшись с грудой кочанов. — Фёдор! что это у вас стряслось?
— Да вот ось поломалась, отче.
— Ну так починяйте…
— Топора нет, отче, — смущённо почесался Федька, — Михаил побёг на деревню…
— Так Михаил с тобой?.. А этот — что? — Игумен обратил взгляд на странника.
— Да вот пристал какой-то убогий. Ничего не говорит, только слова повторяет… И стоит здесь столбом.
Игумен всмотрелся.
— Я знаю этого человека, — сказал он сидящему рядом благочестивому богомольцу из дворян Николаю Петровичу. — Эй, поедешь со мной в монастырь?
— В монастырь.
— Да, в монастырь. Полезай на козлы.
— На козлы, — сказал странник и полез охотно.
Возница тронул. Коляска неспешно покатила лесом.
— Осень-то какая нынче стоит, — говорил Николай Петрович, — сухая, а? Благодать! В другой год мы бы едва ли проехали этой дорогой.
— Десять лет назад, при игумене Павле, он приходил, — сказал игумен. — Пожил некоторое время, потом исчез. Мне запомнился этот человек, я хочу с ним поговорить.
— А что батюшка Захар? здоров? спасается? — поинтересовался Николай Петрович.
— Здоров, говорят. Насчёт спасается — не ведаю: он не приходит на службы, — с неудовольствием отвечал игумен. — Ходят к нему в лес, носят трапезу. Народ также ходит…
— Надо будет мне его посетить непременно…
Игумен вздохнул.
— Будем надеяться, что это станет для вас поучением.
— Конечно! конечно! обязательно поучением!
— Будем надеяться на Господа, что Он поможет вам всё понять правильно! — настаивал игумен с вызовом и немного раздражённо. Но Николай Петрович пребывал в глухоте младенчески-тетеревиной. Игумен понял, что надеяться в данном случае не приходится.
Когда подъехали к монастырю, уже звонили к вечерне. Николай Петрович сразу направился в храм, а игумен велел покормить странника на кухне и привести затем к нему в келью. Так и сделалось.
Игумен был очень озабочен чем-то. Он хмурился и думал.
— Садись, — сказал он страннику.
— Садись. — Тот остался стоять.
Игумен думал.
— Я не знаю, ради чего ты безмолвствуешь. Ради Христа?
— Христа.
— Или нет?
— Нет.
— Вот видишь…
— Видишь.
Игумен вдруг живо увидел всё множество людей, которые встречались страннику в разное время. Там были люди глумливые, они смеялись и произносили ругательства… Игумен даже не смог помыслить какое-нибудь из этих ругательств — так ему это было отвратительно… А странник всё повторял… Наверное, говорили и богохульства…
— Я ни разу не видел, чтоб ты крестился… Перекрестись.
— Перекрестись.
Игумен повернулся к образам и медленно положил на себя крестное знамение. Потом снова взглянул на странника. Тот стоял неподвижно.
— Мы слишком многое себе воображаем, и мы же многое боимся вообразить…
— Вообразить.
— А вот — без ничего — мы смогли бы любить Бога? Ответь?
— Ответь.
— Я молюсь. И конечно, Тот, Кому я возношу молитвы, — Он есть. Это несомненно. Сама молитва этому свидетельство. Но вот из чего берётся всё остальное? Это Он мне отвечает?
— Отвечает.
— Не знаю. А если это я выдумал? Или другие выдумали?
— Выдумали.
— А если моя молитва тщетна и нет никакого ответа, — что же мне? перестать молиться? — продолжал допытываться игумен.
— Молиться.
— Вот видишь…
— Видишь.
— А силы?
— Силы.
— Силы не безграничны. Любой может отчаяться…
— Отчаяться.
— Отчаиваться нельзя… Вон старец Захар… Грех его обижать, конечно, — он достиг младенчества. Но он молится Богу, а кроме того, верит во множество всяких сущностей: в бесов, в ангелов, в рай, в ад, в мощи и в иконы чудотворные… Он живёт словно в облаке… А развейся вдруг это облако и останься он как бы в наготе, ведь он Бога-то потеряет, вот чего я боюсь…
— Боюсь.
— Боишься? — нахмурился игумен. — А ты не бойся!
— Не бойся.
— Вот то-то. За себя лучше думай.
— Думай.
— А я вот думаю — можешь ты мне ответить? — а как Царство Божье?
— Божье.
— Оно — есть?
— Есть.
— Есть или нет?
— Нет.
— Значит, это всё равно для тебя?
— Для тебя.
Игумен кивнул.
— Значит, и Царства не ради.
— Не ради.
— А — умрём?
— Умрём.
— И если — ничего?
— Ничего.
— И — всё равно?
— Всё равно.
Игумен смолк надолго. Непомерная усталость ощутилась вдруг сразу во всём теле. Он присел на койку. Спустя время начал мысленную молитву, но слова поплыли, запутались, он начал дремать.
Потом он вздрогнул, заслышав движение в келье, и очнулся. Странник стоял перед аналоем и что-то писал в большой книге. У ног его лежал тощий развязанный мешок.
«Это он оттуда достал книгу, — подумал игумен, — он с собой её носит».
Он встал, чтобы подойти к страннику и посмотреть, что тот пишет. Сделал шаг — и понял, что продолжает сидеть на койке. Ужас вскипел в нём, он дёрнулся изо всех сил и на этот раз встал действительно. Приблизился к страннику, заглянул через плечо. Это была толстая кипа листов, прошитая грубой бечёвкой. Перед странником стояла чернильница, тоже, видно, с собой принесённая. Он макал туда перо и криво, громадными буквами, царапая бумагу, писал слова в столбик:
