— Надо идти, быстлей, — повторил я. — Хватит уже здесь быть.
— Да как же… Лёша-то ушёл искать…
— Он никого не найдёт. Он после нас догонит.
Я пошёл ещё по ступенькам. Снова потерял сознание, но снова очнулся. Я знал, что он молится про себя, и спешил отойти подальше. Ладно, что он меня тащил. Впереди совсем было темно. Ветер дул здесь, как и на платформе. Мне показалось, что мы вышли на Боровское шоссе очень быстро, но, наверное, мы ползли часа два, и я позабыл, в какой стороне должна быть Нара. (Потому что мы дважды переходили пути — из-за этого я сбился: я не был уверен, что дважды. И ещё я не знал, на какой обочине сижу: там же, откуда мы приползли, или на противоположной.) Я боялся, что здесь потеряю сознание, и он отвезёт меня к отцу Георгию, как они собирались. Но если мы так быстро дошли, может быть, это не то шоссе? Оно было совершенно тёмное и пустынное, ветер гнал через него волны снега. Я сидел в снегу, неудобно привалясь к столбу какого-то знака.
— Ну, вышли, — сказал я. — Иди тепель поищи Лёшу.
Я думал схитрить, но он не поверил мне и никуда не пошёл. Только ходил недалеко вдоль дороги и назад.
— Я ведь знаю, что тебя делжит в силе, — сказал я. — Думаешь: мне станет худо и я начну исповедоваться. Это одно тебя и воодушевляет, а то б ты уже сключился, точно?
Он остановился возле меня в испуге:
— Что вы выдумываете? Зачем?
— Затем, что видишь, как неожиданно холошо получилось. У тебя не могло быть длугого шанса: ведь ты не священник. Как бы ты спас мою душу?
Он молчал, и я не видел его — от боли, от темноты и от ветра. Меня очень интересовало, что это за знак на столбе, возле которого я сидел боком: я думал, этот знак мне что-нибудь подскажет. Но мне совсем не хотелось его просить посмотреть. Надо было самому как-то взглянуть, чтобы он не заметил.
— Вон идёт Лёша.
На другой стороне вдоль забора двигалось что-то тёмное, различить было нельзя. Он тоже заметил и крикнул громко: «Лёша!» Тёмное пятно не отозвалось, а медленно передвигалось в летящем снегу — или стояло — не понять было… Потом исчезло: на дороге показались фары, и всё по сторонам заглохло в темноте.
Он выскочил на середину, размахивая руками. Машина остановилась перед ним. Послышалась неразборчивая буркотня, потом шофёр вылез.
— Помоги подвезти… Его ударило поездом. Помоги!
— Как это «поездом»?.. Вы откуда??
— Со станции пришли. Помоги!
Подошли ко мне. Шофёр осторожно наклонился, вглядываясь с недоверием и страхом:
— Пацан, что ли?
— Нет, я взлослый. Это у меня такой лост, видишь? Почти каллик… А ты в Налу едешь?
— Куда? Я в Солнцево еду.
— В Солнцево? Вези! Я там лаботал. Очень давно. НПО «Взлёт» знаешь?
— Ну. Длинный такой, серый забор?
— Селый многоугольный забол. А за ним аэлодлом и всякие там секлетные дела…
Стали меня поднимать.
— Ну вы даёте, — бормотал шофёр, — а мне после с милицией мотаться… В скорую надо…
— Не бойся, я не умлу. Здесь близко.
Затащили на заднее сиденье и захлопнули дверь. — «Осторожней, кровью не заляпайте». —
Поехали. Меня сразу стало мутить, пустота внутри поплыла, и боль ещё раздулась, а уж я думал, что больше некуда. Он сидел рядом.
— Слушай, — сказал я. — Если я опять потеляю сознание… Я скажу адлес моего длуга… Женя зовут. Там, в Солнцеве. Мы вместе лаботали. А потом очень долго не виделись… Я пелед ним виноват: он в палтию вступил, стал меня стесняться. Я и сам плохо о нём думал: плезлительно, — когда ещё сам был голдый… А чего плезилать? У всякого свой путь, точно?.. Ведь он пелешёл на плеподавательскую лаботу, а там это обязательное условие… А плеподаватель он — навелняка лучший, чем многие длугие… Видишь: это очень кстати получилось, что к нему… А адлес —…сейчас… ты запомни…
Я зажмурился и ещё напрягся, как мог, посреди боли… И не вспомнил. Всё съело.
Пьяные то и дело срывали стоп-кран. Ходили по вагонам, ругались в тамбурах. От Домодедова долго не могли отъехать. Поезд дёргался и останавливался, машинист что-то неразборчиво кричал в динамик, с кем-то переговаривался. Потом вроде поехали, но опять встали. Мой сосед второй раз пошёл в тамбур разбираться с несколькими сцепившимися там. Вернулся.
— Ты поп? — спросил меня.
— Нет.
— Дай рублишко.
Я засмеялся:
— А если поп, тогда сколько?
— Тогда? Ну… червонец… Попы обычно богатые…
— Это обычно. А вообще есть разные.
Он удивлённо на меня взглянул:
— Точно. Разные есть.
— А может, я богаче любого попа?
— Ну, этого я знать не могу, — сказал он, — а вот то, что ты из этих, — это видно. И с иностранными гражданами дружишь, как говорится… Ну, ты меня понял…
— Нет.
— Очень плохо, если нет. Придётся тебе объяснить… Вот если рублишко дашь, я тебе скажу такую одну военную тайну, которую ты любому иностранцу (если он, конечно, не дурак, ты понял?) — продашь за миллион долларов, а может, и больше, если не будешь дураком. Ну, дашь?
— На вино?
— На свечку Богу!
— Сначала скажи, потом дам. Может, твоя тайна копейки не стоит.
— Во деловой!
— А ты какой? Богу свечка, а натовской военщине, значит, пойдёт козырь на руки, так? А на что тогда твоя свечка?
Он покрутил головой:
— Ну, ты… Ты меня не понял! Вот ведь… чудак… Это ж самая главная тайна! Самая вот точная… В ней — всё. Ты услышишь когда её — ты будешь, как пузырь, — понял? — молчать!.. Потому что ты увидишь, что это всё — пиздец… Ой, я прошу прощения… Ведь я-то не дурак, я-то вижу, что ты человек настоящий… духовный, как говорится. Я видел таких, не думай… Вот почему я и говорю… Тебе не миллион. Это — тьфу! Нет, ты будешь — как святой, — будешь молчать, правильно я говорю?
— А ты? За рубль?!
Он дёрнулся и даже завыл от нетерпения и досады:
— Да не в рубле дело! Эк, вот гриб сидит! Не хочет понять… А ещё с бородой! Видимость одна!.. Другой бы бежал за мной: «дядя, расскажи, дядя, покажи!..» Вот сейчас выйдем в Белых Столбах, я тебя прямо приведу на то место и ткну тебя лбом, чтоб ты знал…
— Куда это?.. Да я не собираюсь с тобой выходить, мне до Барыбина.
— До Барыбина? Я сам барыбинский, так что ты мне не говори, не надо… А здесь я работал двадцать лет. Дежурным по переезду. Двадцать лет, ты понял?
— Ну и что?
— А то! Ты думаешь, почему мир у нас, а? Уже больше сорока лет! Думаешь, переговоры и всякая там хуета? Да как бы ни воняли, они не могут ничего сделать, не могут войны развязать. Потому что мир заговорён, понял? И запечатан. Вот так… И я знаю, где эта печать!
— Где? В Белых Столбах?
— Да! Да, чтоб ты знал! На переезде, с левой стороны. Там лозунг «МИРУ — МИР» — по бетону… И — никто не знает! Потому что таких тысячи по всей стране. А этот — один. Поди отгадай… А если его взорвать…
— Ты-то как узнал?
— Был случай… Ладно, расскажу… Это давно было. Один человек у меня ночевал в будке. Ну, такой человек, духовный, ты понял? Архинадрап… или как его, я уже забыл…
— Архимандрит?
— Во, ты знаешь. Только он был в обычной одежде. Скрывался. ИПЦ — знаешь такую контору?
— «Истинно-православные», что ли?
— Ну. Они — подпольщики. Вот он ко мне ночью постучался, ты слушай… Я пустил… Он много мне рассказывал… А под утро… Там как раз бетонировали… опалубка из досок… Он вышел — и долго там стоял, молился или что, я не знаю. Потом приходит и говорит: «Ты смотри, это место береги. Здесь, говорит, напишут «Миру — мир» красной краской, и здесь теперь — на твоём переезде — будет тайная печать, никому, говорит, не известная, только тебе одному я говорю, чтобы, не дай Бог, кто эту печать не повредил, а то в тот же час будет всемирная военная катастрофа».
Я рассмеялся как-то вдруг облегчённо.
— Что ты? Не веришь?
— Нет, конечно. Из твоего же рассказа выходит, что это лажа.
— Как так?
— Ну, как тебе объяснить… Ты должен сам это чувствовать. Ведь если есть такая точка — печать, как ты говоришь, да? — она никак, ну, никак не может быть связана с этими словами: «Миру — мир».
— Это почему?
— Ну, почему-почему… Потому что слова — это — Ну как тебе объяснить…
— Э-э, не пизди… Что — это? — Он взглянул в окно и вдруг схватил меня: — Выходим!
— Куда… куда…
— Белые Столбы! выходим! — Он поволок меня в тамбур.
— Куда… иди сам… я дальше…
— Пошли, пошли…
Какая-то мысль мелькнула, и я не стал упираться. Почему?.. так и не понял. Мысль забылась тут же, к моей большой досаде. Мы вышли.
Электричка отъехала. Народ шёл по платформе. Что-то переменилось… Неподвижная твердь под ногами?.. Что-то переменилось… Воздух вечерний, тёплый?.. закат?.. Незаметно, но сразу — что-то окружило нас совсем по-другому… Предстоящее время хождения куда-то и потом ожидания следующего поезда (полчаса? час?)?.. Он замолчал и больше не тянул меня. Может, серьёзно обиделся — или теперь обдумывал, что я успел последнее сказать в вагоне… Мы уже подходили к переезду.
