АГРАФЕНА
ИВАН
ПРОХОР
МАРЬЯ
НИКОЛАЙ
ПЁТР
ИВАН
МАВРА
МИРОН
ПЁТР
ВАСИЛИСА
ЛУКЕРЬЯ
ПЕЛАГЕЯ
ПАНТЕЛЕЙ
ИВАН
ЕФИМ
«Помянник? — подумал игумен и догадался: — Это ему подавали милостыню и говорили, кого помянуть, а он теперь записывает… Так и говорили по одному имени, чтобы он повторял…» Но вдруг пошло… — что такое? —
ТОПОР
НОВУЮ
ЕСТЬ
ДАВАЙ
У ТЕБЯ
У МЕНЯ
ШУТИТЬ
В РЫЛО
НА
СМОТРИШЬ
МЕНЯ
НАС
С БОГОМ
ТЕБЯ
В МОНАСТЫРЬ
НА КОЗЛЫ
Тут игумен что-то вспомнил и опять догадался: «Он пишет все слова, которые произнёс!» Игумен со страхом оглядел толщину уже исписанных листов. «Это за все годы молчания? С самого начала?..»
Странник ещё что-то написал и перевернул страницу. Игумен увидел, что это последний лист в книге: дальше шла доска, к которой на гвоздиках была привязана верёвка, скреплявшая листы…Приближаясь к низу, странник писал всё медленней и крупнее:
САДИСЬ
ХРИСТА
НЕТ
ВИДИШЬ
ПЕРЕКРЕСТИСЬ
ВООБРАЗИТЬ
ОТВЕТЬ
ОТВЕЧАЕТ
ВЫДУМАЛИ
МОЛИТЬСЯ
ВИДИШЬ
СИЛЫ
ОТЧАЯТЬСЯ
БОЮСЬ
НЕ БОЙСЯ
ДУМАЙ
БОЖЬЕ
ЕСТЬ
НЕТ
ДЛЯ ТЕБЯ
НЕ РАДИ
УМРЁМ
НИЧЕГО
ВСЁ РАВНО
Игумен как будто подался ещё вперёд, сколько мог, заглядывая… И вдруг одновременно помыслил и попросил:
— Можешь ты мне дать это прочесть? Всё это. С самого начала.
— Нет, — сказал странник, не оборачиваясь, и закрыл книгу.
— А почему ж тогда он идеальный?
— Потому что он идеально вписывается в окружающие условия: овраги там, реки или пустыни…
— Но условия — конкретные?
— Да, конкретные, но они — любые.
— Значит, это идеальный конформизм? Не согласен! Напротив, я понимаю так, что он должен быть идеально независим от любых условий.
— В чём же ты полагаешь независимость? В том, чтобы это был точный квадрат и стены ориентированы по сторонам света? — Несерьёзно! Это зависимость ещё худшая, потому что ты искусственно выдумываешь условия, которым хочешь его подчинить… Вот расписание.
— Да, это была последняя… Слушай, не может быть. За нами ещё малоярославецкая должна —
— Значит, пройдёт мимо. Не волнуйся, у ревизоров всё чётко отработано.
— Пойдём-ка на ту сторону. Может, успеем вернуться до Апрелевки…
— Вряд ли…
— Так что ж, по-твоему, у него вообще нет стен?
— Вот именно что не вообще. Где-то нет, а где-то есть.
— Как? значит, стена не замкнута? обрывочные куски?
— Пожалуй, и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.
— Какие части? Я не понимаю: где же идея? Квадрат — это идея… Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат — не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.
— А почему идея должна облекаться в форму?
— Ну, как — почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.
— Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей — нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.
— Как жить? бесплотно? бесформенно?
— Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?
— Ноль сорок шесть… Была или нет?
— Была, видимо.
— Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.
— Или вообще не ходят.
— Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.
— Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге… Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем… «Конформизм — нонконформизм» вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.
— Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное… Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным… Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но —
— Вон идёт какая-то…
— Это, по-моему, грузовой.
Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, — но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, — и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.
Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали Лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость, и покой, и желание говорить, — впервые, может быть, за последний год.
— А где Лёша?
— Пошёл искать кого-нибудь, — сказал он.
Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.
— Видишь, я хотел велнуться в Налу, — сказал я. — Получилось длугое, но по смыслу то же: плимиление с отцом Геолгием тепель не состоится.
— Молчите. — Он быстро ходил мимо меня, сгорбившись и пристукивая ботинками от холода. Его сжал мрак, и он, наверное, ничего не думал. — Молчите! У вас нет ни паспорта, ни прописки, ни работы. Неизвестно, что теперь делать… От ревизоров Бог кое-как спас, — но уж в больницу вас отвезти и чтобы обошлось без милиции — на это надеяться нельзя… Так что всё равно у того же отца Георгия окажетесь. У него есть знакомые врачи — вызовет, что-нибудь придумает… Только б доехать!
— Ни в коем случае! Только в Налу. К Анне Плокофьевне.
— Да вы что! Анна Прокофьевна сама на исходе души… не сегодня — завтра… Может, к Маргарите, если не к отцу Георгию?
Я замолчал.
— Вот и молчите, — пробормотал он и сам замолчал, устыдясь наверное.
Мне стало страшно. Я подумал, что это хорошее самочувствие, внезапно явившееся, сейчас пройдёт, и я опять опустею. Надо действовать. Солнце давно съело во мне все внутренние перегородки и не насытилось. Меня затошнило. Меня и раньше часто тошнило. Я приподнялся и сел на скамейке. Попробовал засмеяться.
Он посмотрел на меня.
— Чему вы смеётесь?
— Надо идти на шоссе. Обязательно. Здесь замёлзнем.
— Разве вы можете идти? — пробормотал он.
— Сейчас. Обязательно. — Я спустил ноги и медленно встал, не отпуская рукой скамейки. На левую ногу нельзя было наступить. Я ступил и удержался. Голова болела так сильно, что я почти ничего не видел от боли.
Ело, всё изгрызло и не насытилось. А было что-нибудь, кроме перегородок? Если было, то теперь, значит, слилось в неразличимую массу, жидкую, пожалуй… Дальше ест. Поэтому мне нельзя здесь оставаться, а то опять станет плохо.
Несколько шагов я сделал в сторону лесенки, ведущей с платформы к путям. Надо было вернуться на ту сторону, и дальше — вбок, в снежную глушь.
— Ну? — сказал я. — Ты идешь или нет?
То он стоял столбом, как бы окаменев, а тут всполохнулся, подскочил ко мне.
— Куда вы? Да вы что! Нельзя! — хотел ухватить меня, но не посмел. — Что мне — бороться с вами?
— Надо идти, быстлей, — повторил я. — Хватит уже здесь быть.
— Да как же… Лёша-то ушёл искать…
— Он никого не найдёт. Он после нас догонит.
Я пошёл ещё по ступенькам. Снова потерял сознание, но снова очнулся. Я знал, что он молится про себя, и спешил отойти подальше. Ладно, что он меня тащил. Впереди совсем было темно. Ветер дул здесь, как и на платформе. Мне показалось, что мы вышли на Боровское шоссе очень быстро, но, наверное, мы ползли часа два, и я позабыл, в какой стороне должна быть Нара. (Потому что мы дважды переходили пути — из-за этого я сбился: я не был уверен, что дважды. И ещё я не знал, на какой обочине сижу: там же, откуда мы приползли, или на противоположной.) Я боялся, что здесь потеряю сознание, и он отвезёт меня к отцу Георгию, как они собирались. Но если мы так быстро дошли, может быть, это не то шоссе? Оно было совершенно тёмное и пустынное, ветер гнал через него волны снега. Я сидел в снегу, неудобно привалясь к столбу какого-то знака.
