— Ну чисто малые дети, — говорила она Тони, переодеваясь в платье-для-пивной. — Чудеса еще, что задницу сами себе вытирают.
На следующее утро мороз стал еще злее.
— Филип, уже девять часов, а ты еще не побрился.
— Я отращиваю бороду.
— Но ты и не умылся.
— В ванной чертовски холодно.
— Ты уже два дня подряд носишь одну и ту же пижаму и халат.
— Я же выходить не собираюсь. Так чего ради утруждаться?
— Но тебе обязательно надо выйти.
— Зачем?
— Подышать свежим воздухом, размяться.
— В переулке Ад, черт бы его побрал, свежим воздухом и не пахнет. Дыра вонючая. Мерзопакостная. Знать не желаю про его существование. К дьяволу все — буду сидеть дома до самой смерти.
— И чем будешь заниматься?
— Ничем. Просто лежать в постели. А теперь — поставь поднос с завтраком, задерни эти чертовы шторы и ступай, ладно?
— Филип, ты разговариваешь со мной как со служанкой.
— Я твой муж. Ты моя жена.
Филип принялся за завтрак. Яйца всмятку, тосты и кофе. Королева задернула шторы, отгородив спальню от переулка Ад, и спустилась вниз, чтобы позвать Гарриса в дом.. Гаррис ее очень тревожил. Он попал в крайне дурную компанию. В саду перед королевским домом собралась стая сомнительного вида дворняг, судя по всему совершенно беспризорных. Гаррис не предпринимал никаких попыток отвадить их, напротив, он даже явно радовался приходу этих разбойников.
Филомина Туссен проснулась оттого, что в соседний одноэтажный домик въезжала королева-мать. Встав с кровати, Филомина накинула теплый халат, подаренный ей Фицроем, старшим сыном, на восьмидесятилетие.
— Грей свои кости, старуха, — сурово сказал тогда сын. — Надевай эту чертову хламиду.
Филомина читала, что королева-мать пьет и играет в азартные игры. Сама она подобных занятий не одобряла и сейчас обратилась с молитвой к Богу:
— Господи, хоть бы соседка меня не трогала.
Она порылась в кошельке, ища пятидесятипенсовик. Зажечь газ сейчас, днем, или вечером, когда она будет смотреть телевизор? Этот вопрос она задавала себе ежедневно круглый год, кроме лета, хотя Трой, средний ее сын, говорил ей:
— Слушай, мам, если тебе нужно, включай газ хоть на целый день , ты нам только свистни, и за деньгами дело не станет .
Но Филомина была женщина гордая. Она медленно, одну за другой натягивала на себя одежки. Потом подошла к шкафу, где висело ее зимнее пальто. Надела его, обмотала шею шарфом, напялила фетровую шляпу и лишь тогда, приняв все оборонительные меры против холода, направилась в кухню готовить завтрак. Первым делом пересчитала куски хлеба: пять. Затем оставшиеся яйца: три. Есть крохотный кусочек маргарина — хватит разве что на помазанье при крещении младенца. Тряхнула коробку с кукурузными хлопьями. На полмиски наберется, а до пенсии еще два дня протянуть надо. Наклонившись, она открыла дверцу холодильника.
— Чего ему попусту гудеть, когда вокруг мороз.
Она выдернула вилку из розетки, и холодильник смолк. Достав кусочек сыра, она с великим трудом (сильно болели узловатые, изуродованные артритом пальцы) натерла щепотку на кусок хлеба и сунула его в духовку.
Она сидела в нетерпеливом ожидании, досадуя, что расходуется газ. В конце концов вынула бутерброд из духовки, хотя сыр еще толком не растаял, и, по-прежнему закутанная, в шляпе, пальто, шарфе и перчатках, принялась за полуготовый завтрак. Было слышно, как за стеной смеется королева-мать и втаскивают в дом мебель. Обращаясь через стену к королеве-матери, Филомина сказала:
— Погоди, погоди, моя милая. Скоро тебе станет не до смеху.
Накануне вечером Филомина видела по телевизору Джека Баркера, который сказал, что бывшая королевская семья будет жить на государственное пособие. Что пенсионеры — королева, принц Филип и королева-мать — будут получать столько же, сколько и Филомина. Прикрыв глаза, она произнесла:
— За все, что Ты дашь мне, благодарю Тебя, Господи. Аминь.
И принялась за завтрак. Откусив кусочек, она долго и тщательно жевала, чтобы растянуть удовольствие. Хорошо бы съесть еще ломтик, но ведь она откладывает деньги: скоро опять вносить абонементную плату за телевизор.
А королева-мать потешалась над нелепой миниатюрностью окружающего.
— Совершенно восхитительный домик, — хохотала она. — Просто прелесть. Вполне подошел бы в качестве конуры для крупной собаки.
Кутаясь в норковую шубку, она осматрела ванную. Раздался новый взрыв смеха; видно было, что хохотунья всегда панически боялась зубоврачебного кресла.
— Я просто в восторге, — заливалась королева-мать. — Какая вместительная ванная, и взгляни, Лилибет, даже крючок для пеньюара есть.
Королева посмотрела на крюк из нержавеющей стали, торчащий в двери. Есть из-за чего приходить в восторг — обыкновенный крючок, практичный предмет обихода, созданный с конкретной целью: чтобы на него вешали одежду.
— Лилибет, здесь нет туалетной бумаги, — шепнула королева мать. — Где же ее берут?
Кокетливо склонив голову набок, она ждала ответа.
— Покупают в магазине, — сказал Чарльз.
Он в одиночку выгружал коробки из фургона, который только что подъехал к домику его бабушки. Зажав под мышкой торшер, он держал в другой руке шелковый абажур.
— Ах вот оно что! — Казалось, улыбка навеки застыла на лице королевы-матери, будто высеченная в горе Рашмор[17]. — Здесь все невероятно интересно!
— Вот как?
Королеву раздражало, что мать не желает хотя бы на миг предаться отчаянию. Ведь на самом-то деле домик поистине отвратительный — тесный, скверно пахнущий и холодный. Как же мать сможет здесь жить? Она ведь даже шторы ни разу сама не задернула. И вдруг пожалуйста, изо всех сил, хоть это и глупо, старается не теряться в таком жутком положении.
Прибыл Спигги выполнять уже знакомое задание и был встречен преувеличенно радостными возгласами. Королева-мать не поверила цифрам в памятке, полученной от Джека Баркера. Не может же комната быть размером девять футов на девять, решила она. Одну цифру, видимо, пропустили — Баркер имел в виду девятнадцать футов. Поэтому огромные ковры из Кларенс-хауса прибыли в фургоне в переулок Ад. За этим проследили, сослужив ей последнюю службу, те из челяди, кто не успел напиться в стельку.
Спигги извлек из сумки орудия разрушения: острый нож, металлическую рулетку, черную клейкую ленту — и принялся кромсать бесценный ковер, подарок Персии, чтобы он уместился возле камина, выложенного оранжевой плиткой. Спигги вновь был героем дня. Королева-мать прогуливалась в садике за домом, рядом с ней семенила ее корги[18] по кличке Сьюзан. В кухонное окно соседнего домика за ними наблюдала чернокожая женщина. Королева-мать помахала ей, но та нырнула в глубь дома и скрылась из виду. Улыбка на губах королевы-матери чуть дрогнула, но тотчас заиграла вновь, наподобие биржевых сводок в «Файнэншл таймс», когда в Сити выдастся трудный день.
Королева-мать отчаянно нуждалась в любви. Она могла существовать лишь в атмосфере всенародного обожания; без него она бы погибла. Большую часть жизни она прожила без мужской любви, и преклонение простых людей служило ей в какой-то мере утешением. Ее слегка обеспокоило недружелюбие соседки; тем не менее, когда она вернулась из садика в дом, улыбка вновь сияла, как прежде.
Спигги поднял голову от ковра. В его глазах королева-мать прочла восхищение. Она заговорила с ним, стала расспрашивать о жене.
— Сбегла, — коротко обронил Спигги.
— А дети?
— С собой забрала.
— Так вы, стало быть, беспечный холостяк? — Голос королевы-матери весело звенел.
Спигги насупился.
— Кто это вам сказал, что я без печки?
— Бабушка имела в виду, — разъяснил Чарльз, — что вы, наверное, живете без забот, не обремененный всевозможными семейными обязанностями.
— Мне денежки с неба не валятся, я вкалываю, — сказал Спигги. — Вы бы сами попробовали потаскать туда-сюда тяжеленные ковры.
Столь явное непонимание привело Чарльза в замешательство.
И почему его родственники не умеют просто поговорить с соседями, без этого… гм… постоянного… гм?..
Королева стала передавать собравшимся изящные фарфоровые чашечки с блюдцами.
— Кофе, — объявила она.
Спигги напряженно наблюдал, как члены бывшего королевского семейства обращаются с крошечными чашками. Они продевали указательные пальцы в ручки, поднимали блюдца к лицу и отхлебывали. Однако указательный палец Спигги, мозолистый, распухший от многолетнего физического труда, никак не лез в ручку чашки. Спигги взглянул на собственные пятерни. Моментально устыдившись, сунул кулаки в карманы комбинезона. Самому себе он теперь казался неуклюжей скотиной. А у них тела словно бы светятся — будто стеклом облитые. Вроде как для защиты, что ли. У Спигги же тело было похоже на карту, испещренную условными обозначениями: травмы на работе, драки, заброшенность, бедность — все прожитое оставило свои видимые меты. Спигги сгреб чашечку правой рукой и в один глоток выпил скудное содержимое. Да тут комару не хватит нос обмочить, проворчал он себе под нос, ставя чашечку на блюдце.
