Принц Чарльз с трудом пробился сквозь небольшую толпу, собравшуюся у ворот бунгало королевы-матери. Поодаль, ссутулившись, дрожал на ледяном ветру бритоголовый паренек. Он подошел к Чарльзу.
— Видак нужен?
— Вообще-то да, — сказал Чарльз. — Моей жене нужен. Мы свой забыли, не подумали в… гм… но… они ведь жутко, гм… ну… дорогие?
— Еще бы, ясное дело, дорогие, но я могу достать за пятьдесят монет.
— За пятьдесят монет?
— Ага, один мой кореш их толкает.
— Филантроп, наверное?
Уоррен Дикон непонимающе уставился на Чарльза.
— Просто кореш.
— А они, гм… то есть… эти видеомагнитофоны, они… гм… работают?
— Само собой. Они же из хороших домов, — возмутился Уоррен.
Что-то тут Чарльза смущало. Откуда этот юнец с крысиной физиономией знает, что у них нет видео? И он спросил Уоррена.
— Да я шел вчера мимо вашего дома. Глянул в окошко. Красный огонек не светится. Занавески надо задергивать. У вас ведь там товарец клевый — хоть те же подсвечники.
Чарльз поблагодарил Уоррена за комплимент. У юноши, очевидно, прекрасно развито эстетическое чувство. И впрямь не стоит судить о людях по первому впечатлению.
— Да, подсвечники изумительные, — сказал Чарльз, — Вильгельм Третий. Он, гм… я имею в виду Вильгельма, положил начало коллекции в…
— Чистое серебро? — поинтересовался Уоррен.
— Разумеется, — заверил Чарльз. — Работа Эндрю Мура.
— Надо же, — отозвался Уоррен, словно наперечет знал всех серебряных дел мастеров семнадцатого века. — Небось, потянут на кругленькую сумму, а?
— Возможно, — согласился Чарльз. — Но ведь, как вы, гм… наверное, знаете, мы… то есть… членам моей семьи, нам не разрешается, гм… вообще говоря… продавать что бы то ни было из нашего, гм…
— Товару? — Уоррену тошно было дожидаться, пока Чарльз закончит фразу. Вот козел! И он мог в один прекрасный день стать королем и править им, Уорреном?!
— Ну да, товару.
— Так вам надо было оставить там подсвечники и прикупить видак.
— Прихватить видак, — уточнил Чарльз.
— Короче, нужен он вам или нет? — Уоррен решил, что пора завершать сделку.
Чарльз пошарил в карманах брюк. Где-то у него была бумажка в пятьдесят фунтов. Отыскав, он протянул ее Уоррену Дикону. Он не знал ни имени Уоррена, ни его адреса, но, раз юноша интересуется материальной культурой прошлого, решил Чарльз, его стоит поддержать. Он уже представлял себе, как покажет Уоррену свою небольшую художественную коллекцию и, возможно, побудит молодого человека заняться живописью…
Чарльз залез поглубже в фургон и подхватил картонный ящик с надписью «обувь»; но ведь обувь обычно не звякает и поднять ее не составило бы такого труда? Приоткрыв крышку, Чарльз увидел двадцать четыре бутылки джина «Гордонс», аккуратно переложенные зеленой упаковочной бумагой. Прижимая ящик к груди и обливаясь потом, он протиснулся сквозь толпу. Вот бы Беверли посмотрела, как он тащит такую тяжесть — выполняет мужскую работу. Когда он благополучно донес груз до входной двери, женщины и малыши в колясках веселыми, хотя и не без насмешки, криками выразили ему свое одобрение; Чарльз, раскрасневшийся, довольный собой, кивнул им в знак благодарности, как учили его делать с трехлетнего возраста.
Пошатываясь, он втащил тяжеленную коробку в кухню, где его мать мыла в раковине посуду — одной, здоровой рукой. Привалившись к крошечному пластмассовому столику, принцесса Маргарита наблюдала за королевой. В ее собственном доме все стояло вверх дном. Не было никакой подходящей для новых обстоятельств одежды. Большой кофр с вещами на каждый день остался в Лондоне, и теперешний ее гардероб состоял лишь из шести туалетов для коктейля, которые оказались бы вполне уместны на вручении премий звездам эстрады — но больше нигде. Меха, разумеется, были при ней, однако и тут загвоздка: нынешним утром девица с вытатуированным на шее пауком, проходя мимо нового жилища принцессы, прошипела: «Живодерка проклятая!»
Королеве от души хотелось, чтобы сестра ушла наконец из материнской кухни. Она только свет загораживает и место занимает, а здесь и без того тесно. Да и работы невпроворот.
Спигги просунул голову в кухню и обратился к принцессе Маргарите:
— Ковры подогнать надо? До вечера, поднапрягшись, могу и вам сделать.
— Благодарю вас, не надо, — растягивая слова, ответила та. — Едва ли стоит этим заниматься, я здесь долго задерживаться не намерена.
— Дело ваше, Мэгги, — как можно дружелюбнее ответил Спигги.
— Мэгги?! — Она гордо выпрямилась. — Да как вы смеете ? Я вам не Мэгги, а принцесса Маргарита. — Спигги даже подумал, что она его сейчас треснет; подтянув рукав великолепного кроя (от Карла Лагерфельда), она погрозила Спигги кулаком, однако потом кулак убрала и крикнула: — Противный маленький толстяк!
Удовольствовавшись этим, она убежала в свой дом в переулке Ад. Королева поставила на газ чайник. Мистер Спигги заслужил чашечку чая, подумала она.
— Извините, пожалуйста. Мы все сейчас сильно нервничаем.
— Да ладно, чего там, — сказал Спигги. — Мне и вправду неплохо бы малость похудеть.
Точно, еще и это, подумал он. У них-то у всех — ни жиринки. А у него вся родня заплыла. Женщин разносило после родов, а мужчины толстели с пива. На Рождество семейство с трудом умещалось в гостиной.
Ожидая, пока вскипит чайник, королева что-то мурлыкала себе под нос; уловив мелодию, Спигги, обрезавший ковер в прихожей, стал ее насвистывать.
— И как это называется? — спросил он, когда они закончили свой импровизированный дуэт.
— «Рожденная свободной», — ответила она. — Я смотрела картину в 1966 году. На королевском просмотре.
— Билеты небось бесплатные?
— Да, — призналась она, — и никакой очереди в кассу.
— А чудно, поди, ходить в кино в короне.
Королева рассмеялась.
— Ну что вы, всего лишь в диадеме! В кино корону не надевают; к чему мешать сидящим сзади?
Спигги гулко захохотал, тут же раздались стук в стену и вопль Филомины Туссен:
— Прекратите шум, у меня аж в голове гудит!
Филомина проголодалась и замерзла, голова у нее болела. Ее разбирала зависть. Когда-то и ее кухня звенела от смеха, все дети тогда жили еще дома: Фицрой, Трой и малыш Джетро И здоровы же были эти мальчишки лопать! Только успевай подавать. Она то и дело бегала на рынок. И прекрасно помнит, как оттягивала ей руки корзина, как вздымался пар из-под тяжеленного утюга, когда по утрам она гладила им к школе влажные белые рубашки.
Она подтащила стул к высокому буфету, где хранились коробки с крупами и консервы. Взобравшись на стул, поставила пакет с кукурузными хлопьями на самый верх. И раз уж залезла туда, принялась перебирать стоявшие на полках коробки и банки. Этот суп выдвинула вперед, те хлопья сунула поглубже назад и, наконец, довольная новой расстановкой своих припасов, сползла вниз.
— Ко мне в дом полиция сроду носа не совала, — громко объявила она пустой кухне. — А в буфете завсегда баночки припрятаны, — сообщила она прихожей. — И на небесах для меня местечко найдется, — заверила она спальню, снимая пальто и залезая под одеяло, чтобы согреться.
Под вечер вокруг фургона собралась приличная толпа желающих увидеть королеву-мать. Инспектор Холиленд направил туда молодого полицейского, чтобы тот рассеял зевак. Констебль Айзая Лэдлоу охотнее согласился бы охранять разлагающийся труп, чем стоять лицом к лицу с этими сурового вида женщинами и их зловредными чадами.
— Давайте-ка, давайте, сударыни. Проходите, пожалуйста.
Он похлопал руками в больших кожаных перчатках и, со своими редкими усиками, стал похож на ретивого тюленя, который ждет не дождется, когда ему кинут мяч поиграть. Констебль повторил приказ. Ни одна женщина не двинулась с места.
— Вы же заблокировали магистраль.
В толпе никто точно не знал, что такое магистраль. Может, то же, что мостовая? Женщина на сносях, у которой круглый, как арбуз, живот распирал куртку, сказала:
— Мы сторожим фургон королевы-матери.
— Ну, а теперь можно идти по домам. Раз я прибыл, то я и посторожу.
Беременная презрительно рассмеялась.
— Да я полицейскому кучку дерьма не доверю сторожить.
Такое оскорбление его профессиональной чести возмутило констебля Лэдлоу, но он вовремя вспомнил, чему его учили в Хендоне[19]. Главное — спокойствие, нельзя позволить толпе взять верх. Умей контролировать события.
— Это по твоей милости мужик мой на два года загремел в Пентон-вилл[20], — продолжала женщина.
Констеблю следовало пропустить это замечание мимо ушей, но он был молод и неопытен.
— Стало быть, ни в каком преступлении он не повинен, так, что ли? — Лэдлоу постарался произнести это с сомнением и насмешкой, но у него не очень-то получилось.
Беременная приняла его вопрос за чистую монету. Помертвев от ужаса, констебль Лэдлоу смотрел, как по ее круглым раскрасневшимся щекам покатились слезы. Неужто его преподаватели вот это все и называли «общением с народом»?
