— Ах, какое же он сокровище, — говорит кто-то.
— Да, он и вправду настоящее сокровище.
Пока гости будут в беспорядке рассаживаться в примыкающей к столовой просторной гостиной, Анна Дэбаред незаметно улизнет, поднимется на второй этаж. Поглядит через окно широкого коридора своей жизни на бульвар. Мужчины там уже не будет. Она пойдет в спальню сынишки, растянется на полу, у подножия его постели, уже не заботясь больше о магнолии, которая сломается вконец, раздавленная ее грудями. И в перерывах между священными, сонными вздохами ребенка ее стошнит, вывернет наизнанку, и она выблюет, долго, не спеша извергнет из себя всю ту чужеродную пищу, что силком заставили ее проглотить тем вечером.
Какая-то тень промелькнет в проеме оставшейся открытой двери в коридор, еще более омрачив и без того темный полумрак спальни. Анна Дэбаред слегка проведет рукою по теперь уже сильно спутанным белокурым волосам. На сей раз она произнесет какое-то извинение.
Но никто ей не ответит.
Теплая погода все не кончалась. Она стояла уже так долго, что превзошла все ожидания. Теперь об этом говорили с улыбкой, как говорят об обманчивой игре природы, что прячет за фасадом постоянства мелкие отступления от вечных правил, которые рано или поздно все равно возьмут реванш и только лишний раз убедят всех в незыблемости сезонных перемен погоды.
Тот день, даже в сравнении с предыдущими, выдался таким погожим — само собой, для того времени года, — что порой, когда на небе оказывалось не слишком много облаков, когда прояснения длились подольше, можно было подумать, будто погода еще лучше, чем на самом деле, будто лето уже совсем не за горами. Облака с такой медлительностью, словно нехотя, закрывали солнце, что день и вправду казался куда ясней, чем накануне. К тому же и ветер, что дул с моря, был теплым и влажным — в общем, таким, какой обычно дует месяцем-двумя позже.
Кое-кто утверждал, что тот день выдался по-настоящему жарким. Правда, большинство не соглашались — нет, не с тем, будто он такой уж погожий и теплый, — просто им никак не верилось, что было и вправду жарко. А у некоторых вообще не оказалось на сей счет никакого собственного суждения.
На прогулку в сторону порта Анна Дэбаред отправилась лишь день спустя. Добралась она туда чуть позже обычного. Едва завидев ее издалека, еще за молом, Шовен вошел в кафе и принялся ждать. Она была одна, без сынишки.
Анна Дэбаред вошла в кафе как раз в тот момент, когда солнце особенно долго не скрывалось за облаками. Хозяйка даже не подняла на нее глаз, продолжая заниматься в полутьме прилавка своим красным вязаньем. Оно уже заметно прибавилось. Анна Дэбаред подошла к Шовену, он сидел все за тем же столиком, в самой глубине зала. Лицо Шовена казалось заросшим, будто он не брился со вчерашнего дня. Лицо Анны Дэбаред тоже казалось не таким ухоженным, каким прежде — ее стараниями — выглядело всякий раз, когда она собиралась показаться на людях. Но, конечно, ни один из них даже не заметил этих перемен.
— Сегодня вы одна, — произнес Шовен.
Она молча подтвердила этот очевидный факт, выдержав долгую паузу, попытавшись уклониться от прямого ответа, все еще удивленная, что это ей так и не удалось.
— Да, одна.
Дабы уйти от удушающей простоты этого признания, она отвернулась к двери, глянула в сторону моря. К югу от города жужжали литейные заводы Побережья. А в порту тем временем, как обычно, разгружали песок и уголь.
— Какая прекрасная погода, — заметила она. Точно тем же движением Шовен повернул голову в сторону двери, невидящим взглядом глянул на небо, оценил погоду, что стояла в тот день в городе.
— Вот уж никогда бы не подумал, что это наступит так скоро.
Хозяйка — слишком уж затянулась пауза — обернулась, включила радио, без всякой неприязни, пожалуй, скорее даже с какой-то благожелательностью соучастницы. Где-то далеко-далеко, в каком-то заграничном городе, пела женщина. Анна Дэбаред первой приблизилась к Шовену.
— С этой недели я уже больше не буду водить своего малыша на уроки музыки к мадемуазель Жиро. Мне пришлось согласиться, теперь вместо меня это будут делать другие.
Маленькими глотками она допила свое вино. Бокал ее был пуст. Шовен позабыл заказать еще.
— Что ж, может, это и к лучшему, — заметил он.
В кафе вошел посетитель, праздношатающийся, от нечего делать, одинокий, совсем одинокий, и тоже заказал вина. Хозяйка подала ему, потом, не дожидаясь заказа, вышла и обслужила двоих посетителей, сидевших в зале. Те тут же выпили, одновременно, не сказав ей ни слова. Потом как-то торопливо заговорила Анна Дэбаред.
— В последний раз, — призналась она, — меня стошнило этим вином. Я ведь пью совсем недавно, всего несколько дней…
— Теперь это уже не имеет никакого значения.
— Ах, прошу вас… — взмолилась она.
— В сущности, все дело в том, будем ли мы разговаривать или так ничего и не скажем друг другу, — вам решать.
Она обвела взглядом кафе, потом его — все заведение и его, — моля о помощи, которая так и не пришла.
— Меня и раньше часто тошнило, но совсем по другим причинам. Понимаете, всегда совсем-совсем по другим… Но пить столько вина сразу, прямо залпом, и так быстро — к этому я совсем не привыкла. Ах, как меня рвало, если бы вы только знали… Просто никак не могла остановиться, думала, уже никогда не остановлюсь, а потом вдруг все сразу кончилось, все вышло наружу, больше уже не могла, как ни старалась. Может, мне бы и еще хотелось, но одного желания было уже недостаточно, вот и все…
Шовен облокотился на стол, обхватил руками голову.
— Если бы вы знали, как же я устал…
Анна Дэбаред наполнила его бокал, протянула ему. Шовен не противился.
— Я могу и помолчать, — извинилась она.
— Да нет, что вы, зачем же…
Он положил руку на стол, рядом с ее рукой, в пятно тени, отбрасываемой его телом.
— Ворота парка были заперты на замок, как обычно. Было так тепло, только легкий-легкий ветерок. Окна на первом этаже ярко освещены.
Хозяйка отложила в сторону красное вязанье, ополоснула бокалы и впервые за все время не забеспокоилась, долго ли они еще задержатся. Близился час закрытия заведения.
— У нас осталось не так много времени, — напомнил Шовен.
Солнце уже клонилось к закату. Он следил глазами за его отражением, которое как-то медленно, будто дикий зверь, кралось по задней стене зала.
— Ах, этот малыш, — произнесла Анна Дэбаред, — я ведь не успела рассказать вам, что…
— Знаю, — перебил ее Шовен.
Анна убрала руку со стола, долго разглядывала руку Шовена: дрожащая, она оставалась лежать на прежнем месте. И не смогла сдержать стона — тихий, жалобный, заглушаемый звуками радио, он был слышен только ей одной.
— Знаете, — пробормотала она, — иногда мне кажется, будто я его выдумала…
— Я знаю, я уже все знаю про этого вашего малыша, — резко оборвал ее Шовен.
Анна Дэбаред снова вздохнула, на сей раз громче. И опять положила руку на стол. Он проследил глазами за ее движением, с трудом приподнял свою руку, она была тяжелая, будто свинцом налита, и ею накрыл ее руку. Руки их были холодны, как лед, так холодны, что прикосновение казалось совсем призрачным, будто воображаемым — оба хотели, чтобы это наконец произошло, ведь рано или поздно оно все равно должно было случиться, иначе и быть не могло. Руки неподвижно застыли в этой скорбной позе. Но жалобные стоны Анны Дэбаред замолкли.
— Ну, в последний раз, — взмолилась она, — пожалуйста, расскажите мне что-нибудь еще.
Шовен заколебался — глаза устремлены куда-то вдаль, прикованы к задней стене кафе, — потом наконец решился произнести, будто вспоминая:
— Никогда прежде, покуда он не встретил ее, ему и в голову не приходило, что настанет день, когда у него возникнет подобное желание.
— И она сразу согласилась, со всем?
— Не просто согласилась, она была счастлива.
Анна Дэбаред подняла на Шовена отсутствующий взгляд. Голос ее сделался каким-то тоненьким, почти ребячьим.
— Мне так необходимо хоть чуточку понять, отчего она была так счастлива?
Шовен не смотрел на нее. Голос его звучал ровно, неторопливо, без всякого выражения, это был голос глухого.
— Какой смысл пытаться все понять? Ведь есть в жизни вещи, которые понять невозможно.
— Выходит, есть такие вещи, которые надо принимать такими, какие они есть, даже не пытаясь понять?
— Думаю, что так…
Лицо Анны Дэбаред потускнело, стало каким-то бессмысленным. Губы так побледнели, что казались серыми, почти бескровными, и дрожали, будто она вот-вот разрыдается.
— И что, неужели она так ничего и не попыталась сделать, чтобы предотвратить это? — едва слышно поинтересовалась она.
— Нет, ничего. Давайте-ка лучше выпьем еще вина.
