Вдруг я увидел, что она прижала руку к груди и покачнулась. В следующее мгновение она соскользнула вниз, упала на мостовую, и флаг накрыл ее… Я бросился к ней, поднял на руки, стал искать рану… Вне себя от горя умолял сказать, что с ней…
Алая струйка текла из груди Ашджан на обагренное кровью ее сына знамя — святое знамя Отчизны…
Перевод А. Долининой
Я знаю шейха Джуму с самого детства — с той поры, когда дни мои были радостны и беспечны, а жизнь казалась простой, лишенной суровой мудрости. Мне кажется, шейх Джума не изменился с тех пор, как не изменилась и его речь. Я знаю его с тех времен, когда он рассказывал мне историю о государе нашем Сулеймане[17] — о том, что произошло у него со старым орлом, который жил тысячу тысяч лет. Он и теперь рассказывает мне эту историю с теми же подробностями, в тех же выражениях — и я вспоминаю прекрасное детство, эту пору чистоты и наивности. Я давно стал взрослым, и вырос мой ум; теперь, приезжая каждый год в деревню на отдых, я захожу к шейху Джуме просто поболтать и слушаю его сказки уже с некоторой иронией. А когда-то я сидел перед ним, не сводя глаз с его лица, исчерченного морщинами, ловил слова, слетавшие с его спокойных губ, — и это было как волшебство…
Прошли долгие годы, и все на земле изменилось… все, кроме шейха Джумы. На нем, как и прежде, красная чалма и рубаха с широкими рукавами, голова его наклонена немного вперед, на губах светлая улыбка. У него блестящие глаза, мясистый нос, густая с проседью борода, лоб, на котором теснятся морщины, смуглая кожа, отливающая краснотой — румянцем счастья, питающего его дух и тело. Да, он таков — человек с неспешной походкой, звонким приятным голосом, с безудержными и необъятными мечтами и надеждами. Он рано встает ото сна и идет к мечети, чтобы сотворить первую молитву еще до восхода солнца. Он проводит большую часть дня в молельне на берегу реки, совершая омовения, славя Аллаха и читая молитвы.
Я приходил к нему в эту молельню и садился рядом, а он рассказывал мне истории о святом аль-Бадави[18], который сражался с целым войском еще до рождения своего, и о пылающем угольке, который вылетел из геенны огненной и упал на нашу землю много тысяч лет назад. Аллах послал против этого уголька воду всех морей, чтоб погасить его и предотвратить несчастье, а уголек все разгорался, будто предупреждая людей о великом зле.
Я до сих пор не забыл этого молящего взгляда и этого скорбного лица, словно искавшего сочувствия.
— Если один уголек был такой, что не могли потушить его моря всего мира, — говорил он, — то каково же адское пламя, уготованное для неверных?
Иногда я приносил ему «Тысячу и одну ночь» и читал рассказ о Синдбаде или сказку о «Медном городе». Он слушал затаив дыхание, и умиротворенная улыбка расплывалась по его лицу. Когда я прочитывал ему какую-нибудь историю о Харуне ар-Рашиде[19], он неизменно говорил:
— Это царь из царей ислама. Он воевал и с джиннами и с людьми…
Когда же я декламировал что-нибудь из лирических стихов Омара ибн Абу Рабиа или Абу Нуваса, он отзывался так:
— Это стихи достойнейшего Абд ар-Рахима аль-Бураи[20], восхваляющие господа нашего.
Он слушал стихи, захваченный их плавностью и звучностью, восхищенный их внутренним смыслом, который, казалось ему, всегда сводился к восхвалению Аллаха, великого и славного. Он покачивал головой в такт и склонялся набок, когда в ушах его звенели слова, пленительные и чарующие.
Когда шейх Джума приезжал в Каир навестить могилы святых, он останавливался на ночлег у нас. Я часто требовал от него ответа на вопросы о таких вещах, в которых, как я знал, он был полным невеждой, а он отвечал на них с великой простотой и легкостью. Однажды вечером я спросил у него, указывая на электрическую лампочку:
— Взгляни, дядя Джума, на эту красивую лампу. С какой удивительной быстротой она загорается и гаснет! Разве это не убедительное доказательство ловкости европейцев?
Некоторое время он смотрел на лампочку, и его румяное морщинистое лицо оставалось неподвижным. Потом, после недолгого раздумья, произнес:
— Знай, сынок, эти тайны известны шайтанам и неизвестны верующим. А шайтаны открывают тайны свои лишь неверным. Для них — блага жизни земной, для нас — блага жизни вечной. Затем, воздев руки и подняв лицо к небу, воскликнул: — Хвала Аллаху за то, что он сделал нас верующими!
Во время своего пребывания в Каире шейх Джума обычно выходил из дому только для того, чтобы посетить мечеть и могилы святых или купить для своей жены мыла, кофе, сахару. Когда он входил в мечеть, люди спешили к нему со всех сторон, целовали его руки и толпились вокруг него, спрашивая его мнения по различным религиозным вопросам, и он отвечал им просто и живо.
Раньше шейх Джума был сторожем при амбаре на ферме — он охранял урожай от воров и пугал птиц, стуча о жестянку своей старой-престарой палкой. Рядом с небольшим деревцем набк[21] он соорудил себе шалаш из веток, который укрывал его зимой от дождей, а летом — от солнца. Там он спал долгим мирным сном, надеясь, что его амбар сохранит Аллах. Проснувшись уже под вечер, отправлялся к реке, усаживался на берегу, глядел на женщин, приходивших наполнить водой кувшины, и вел с ними разговоры.
Шейх Джума — человек благочестивый и смиренный, его сердце исполнено глубокой веры. Однако он не подвижник и не аскет, многие минуты жизни доставляют ему истинное удовольствие. Он радуется пению и звону бубна, наслаждается печальным голосом свирели. Иногда, в разгар пения и музыки, шейх Джума поднимается, опьяненный звуками, и в полном молчании танцует, и рука его поднимает палку над головой и покачивает ее вправо и влево.
У шейха Джумы в запасе множество историй о женщинах и о любви, которые никогда не надоедает слушать. Он часто поведывал мне и о своей любви, вспоминая времена молодости, когда в жилах у него текла горячая кровь, и страсть слышалась в каждом ударе сердца. Лицо его сияло при этих чудесных воспоминаниях, а глаза сверкали мечтой о юности и любви. С величайшей чистотой и простодушием крестьянина объяснял он мне безмолвный язык любви. А когда шейх Джума кончал свой рассказ, он глубоко вздыхал и тихая, ласковая улыбка озаряла его лицо; потом он произносил печально и грустно:
— О Аллах, пошли мне хороший конец!
Таков шейх Джума, человек из народа, философ, который с улыбкой живет на этой суровой и угрюмой земле, словно цветок в раскаленной пустыне, под порывами жгучего ядовитого ветра.
Таков шейх Джума — человек счастливый своей верой, довольный жизнью, наслаждающийся своими мечтами, человек, далекий от запутанной науки и нездоровой философии, человек, которому дано истинное счастье и который пользуется этим счастьем по-настоящему.
Перевод А. Долининой
Амм Митвалли — бродячий торговец; он продает суданские бобы, халву и другие сладости. Его знают все жители квартала аль-Хильмийя. В высокой белой чалме, в рубахе с широкими рукавами, со старой корзинкой за спиной, он появляется на улицах и выкрикивает с суданским акцентом свой товар, расхваливая его ребятишкам. Голос его слаб от старости.
Амм Митвалли вырос в Судане, сражался в войсках сторонников Махди[22] и был командиром отряда. Везде, где бы он ни появлялся, его почитали как святого. Он прожил всю свою жизнь один, не было у него ни жены, ни детей. Видимо, его никогда не влекло к женщинам. Он ютится в маленькой темной каморке, в переулке Абдаллах-бека. Здесь нет ничего, кроме старинного сундука и циновки, на которой лежат его ветхое одеяло и подушка. И, несмотря на крайнюю бедность, чистота окружает Амм Митвалли — ее отпечаток на всем, на каждой вещи.
По вечерам он возвращается домой, изнемогая от усталости. Свершив вечернюю молитву, Амм Митвалли зажигает тусклую масляную лампу, усаживается возле сундука, извлекает из него старинный меч, — все, что осталось от былой славы, — кладет меч на колени и погружается в долгие размышления, воскрешая в памяти прошлое. И когда всплывают в его уме воспоминания о Махди, он поднимает глаза и начинает молить Аллаха, чтобы тот приблизил день возвращения, день долгожданного возвращения Махди, который вознесет знамя веры и очистит землю от скверны. Потом он опускает глаза и трогает бороду, мокрую от слез, берет меч и целует его с великой страстью.
Охваченный боевым пылом, он вскакивает, размахивает мечом, как будто поражает невидимых врагов, и издает воинственные кличи, словно призывая правоверных на бой.
