Итак, они отправились на какой-то вечер, добрый дядюшка и глупая девчонка.
После их ухода я пошла на кухню, собрала ужин для детей, поставила все на поднос и отнесла в детскую. Анетта лежала на ковре, задрав ноги, и читала «Мики-Мауса». От ее громкого смеха я вздрогнула. Я всегда вздрагиваю, когда слышу ее смех. Меня пугает, что восьмилетняя девочка может смеяться, как Рихард, или, точнее, смеяться, как смеялся бы Рихард, будь он маленькой девочкой. Анетта — единственная из нас, кто не повинен в смерти Стеллы. Вольфганг, сам того не ведая, явился в некотором роде орудием. Ради Вольфганга, стремясь сохранить у него иллюзию, будто он растет в благополучной семье, я на все закрывала глаза. Нет, нет, не только ради Вольфганга, а еще из обычной инертности и трусости.
Вольфганг вышел из своей комнаты мне навстречу, взял у меня поднос с молоком и подошел со мной к столу. В этом мальчике с самого раннего детства есть что-то трогательное. Уже грудным младенцем он был, так сказать, сдержан и тактичен.
И хотя он ведет себя в общем, так же как все мальчики его возраста, мне кажется порой, что он делает это лишь из понимания и чувства солидарности. Выпадают минуты, когда мы меняемся ролями, я веду себя как неразумное дитя, а его темно-серые глаза смотрят на меня кротко, с отеческой снисходительностью. За его внешним послушанием и покладистостью скрыто нечто совсем, совсем другое.
Вольфганг — единственный человек, который может лишить Рихарда обычной уверенности. Вообще же они избегают друг друга и ухитряются делать это, даже сидя за одним столом.
Я обняла Вольфганга за плечи и сказала:
— А правда, Стелла была сегодпя хорошенькая, как принцесса?
Он сердито посмотрел на меня.
— Скажешь тоже: принцесса. Дура она, и больше ничего. Ты в тысячу раз красивей.
Я улыбнулась, польщенная:
— Очень мило с твоей стороны, но ты не прав. Она сегодня и правда напоминала принцессу.
Он промолчал и отвел глаза.
Потом я села на край его кровати. Свет фонаря падал с улицы на лицо Вольфганга, я видела, что он напряженно о чем-то думает.
— Ты о чем? — спросила я все тем же шутливым тоном.
Лицо его, мгновение назад напряженно-строгое, вдруг сделалось по-детски мягким.
— А почему бы нам с тобой не съездить куда-нибудь? — спросил он. — Только вдвоем. Анетта пусть едет к бабушке, а папа уже не маленький, может раз в жизни и один уехать.
Я поразмыслила. Конечно, Вольфганг прав. Мы бы отлично провели с ним время на берегу какого-нибудь озера или в горах. Почему я непременно должна каждый год таскаться с Рихардом, которому без меня тоже будет куда веселее?
Рихард любит гонять на бешеной скорости, «пропускать» пять городов за день, а вечером еще отправляться на поиски развлечений. Каждая совместная поездка изматывает меня до предела, потом я до самой зимы никак не могу прийти в себя. Каждый год я дрожу при мысли о предстоящем путешествии и каждый год покорно уезжаю с Рихардом.
А ведь правда, почему бы хоть раз в жизни не поступить так, как мне приятно и как давно уже хочется?
— Хорошо, я поговорю с папой, — ответила я Вольфгангу. Я знала, что разговор будет не из легких. Рихард считает своим долгом проводить отпуск вместе со мной. Наиболее ненавистное для него — это положение, которое он характеризует словами «несолидность» и «распущенность», быть может, потому, что сам он непрерывно пребывает в таком положении. С его точки зрения, иметь с супругой раздельные спальни, проводить отпуск не вместе, а по воскресеньям не ходить с детьми в кино или в зоопарк — это свидетельство дурного вкуса. По доброй воле он в жизни со мной не расстанется. Я хранительница его очага и его детей, и, как человек, тайно погрязший в анархии, он превыше всего ценит внешний порядок и пунктуальность. Я не знаю блюстителей морали более строгих, чем тайные ее нарушители, ибо они-то понимают, что человечество погибло бы, если бы каждый получил возможность жить так, как живут они.
Вскоре после замужества я однажды спросила у Рихарда:
— За что ты меня любишь?
Он ответил быстро и уверенно:
— За то, что ты принадлежишь мне.
Значит, он любил меня не за красоту или за мои душевные качества, а лишь как свою собственность.
Он любил бы всякую женщину, окажись она на моем месте, точно так же любит он своих детей, свой дом — короче все, что ему принадлежит. Что-то во мне уже тогда возражало против этого сорта любви, но я промолчала, ибо поняла, что настоящий разговор между нами невозможен.
Ни одна любовница никогда не заставит Рихарда покинуть свою семью, другими словами — свою собственность, а если я сама когда-нибудь вздумаю его оставить, он будет настойчиво и мстительно преследовать меня, чтобы испортить мне жизнь. Но Рихард из тех мужей, которые отбивают у жены всякую охоту заводить любовника. Я не вынесла бы даже самой робкой ласки другого. Я жена Рихарда и ничего больше, а с тех пор, как я избегаю его близости, я обречена на одиночество.
Некоторое время все мои чувства были отданы Вольфгангу. Я сделалась сумасшедшей матерью и сама очень скоро это поняла. Тогда я начала строго за собой следить. Никто не знает, как часто я отдергивала протянутую руку, преодолев мучительное желание погладить его волосы, его лоб. Никто не знает, как часто я, постояв у дверей детской, поворачивала и бесшумно уходила к себе. Я старалась не замечать запаха его кожи, его голос, обаяние черных ресниц над круглыми щеками.
Той меры нежности, какую я себе позволяю, как раз хватает, чтобы я могла жить, не портя при этом Вольфганга.
Но как знать, а вдруг я все-таки его порчу, вдруг я всегда его портила.
— А теперь спи, — сказала я Вольфгангу.
Он обхватил руками мою шею, уткнулся холодным носом в мою щеку и ответил:
— А Стелла все равно дура.
Я осторожно высвободилась и вышла из детской. Меня огорчало, что Вольфганг недолюбливает Стеллу, потому что сама я уже начала привыкать к ней.
Рихард и Стелла вернулись поздно. Я притворилась, будто сплю, чтобы не разогнать сон разговором. Из-под опущенных век я наблюдала, как Рихард разделся, аккуратно сложил вещи — в таких делах он сама аккуратность — и прошел в ванную. Вскоре он вернулся, благоухая мылом и зубной пастой, и лег рядом. Он подсунул руку под мои плечи и тотчас уснул. Это движение у него означает: видишь, я вернулся и надеюсь застать все в полном порядке, в том самом порядке, который по чистой случайности носит имя Анна и спит в моей постели.
Я давно уже не стряхиваю с плеч его руку, так и в тот раз я продолжала спокойно лежать на ней, ощущая ее тепло сквозь шелк ночной рубашки и неотрывно глядя в темноту. В ту ночь мне приснилось, будто я встретила на улице бедную Кассандру и, взбешенная ее прорицанием, бросила в нее камень. Но что именно она мне напророчила, я начисто забыла в момент пробуждения.
Рихард еще раза два-три брал с собой Стеллу на званые вечера, и девушка начала уверенней держаться, свободней разговаривать, больше походить на своих сверстниц. Впрочем, я и тогда не сумела сблизиться с ней. Я слышала, как она болтает на кухне со служанкой, видела, как она играет с Анеттой, и злилась, что не могу придумать, о чем бы с ней поговорить. Вольфганг ее откровенно избегал, а Рихард, судя по всему, не обращал на нее внимания. Да и то сказать, он мало бывал дома. Поскольку его контора расположена в центре города, он приезжает домой лишь к ужину, иногда очень поздно. Где он проводит большинство вечеров, я не знаю и не желаю знать.
По воскресеньям мы обычно ездим куда-нибудь всей семьей либо Рихард водит детей в кино, последние месяцы одну Анетту, потому что у Вольфганга появились свои интересы. Стало быть, Стеллой он не занимался. По воскресеньям она предпочитала сидеть дома, что-то штопала, стирала, делала себе маникюр, готовилась к занятиям. Наверно, ей было очень скучно, потому что читать она не любила. Изредка я давала ей ту или иную книгу. Она принимала ее с благодарностью, но, немного полистав, откладывала в сторону. Больше удовольствия доставляло ей кино, она возвращалась оттуда возбужденная, с горящими щеками. Порой мне казалось, что Рихард только и ждет, когда это чужеродное тело покинет наш дом. В такие минуты мне становилось ее жаль, но сама она едва ли чувствовала его равнодушие.
Я ни о чем с ней не разговаривала, только о самых будничных делах. Если я изредка пыталась вовлечь ее в серьезный разговор, мои попытки не находили отклика. По-моему, она так и не перестала меня стесняться. Я приписывала это тем обидам, которых она натерпелась от Луизы. Каждая женщина Луизиного возраста и вообще каждая мать должны были внушать ей страх.
Однажды мартовским вечером мы засиделись с Вольфгангом. Анетту я уложила. В комнате стояла тишина, оба мы не любили слушать музыку, когда читаем. Я думала, что с минуты на минуту вернется Рихард и спугнет нашу прекрасную тишину деятельным шумом. Эта мысль так меня огорчала, что я перестала понимать, что читаю. Вольфганг наклонил голову, темная прядь, упавшая ему на лоб, красновато поблескивала в свете лампы. И как всякий раз, когда я вижу Вольфганга за чтением, мне мучительно захотелось его погладить. Но я не поддалась искушению, кто знает, как бы он к этому отнесся. Я ограничилась тем, что сунула ему конфету, он буркнул «спасибо» и положил ее рядом с книгой. Да, Вольфганга сладостями не купишь. Ои их берет, а потом они валяются у него в комнате, покуда их не съест вездесущая Анетта.
