Генка нашёл столовую, поел и отправился на вокзал, где улучил момент, когда на скамье освободилось место, втиснулся меж сидящими и прокимарил до шести утра. Он караулил Нинель близ дома и, лишь только она вышла из подъезда, догнал её.
— Встала как вкопанная. До чего хорошенькая в меховой шапке!.. — рассказывая, он умилённо улыбнулся. — Взглядом так бы меня и убила наповал. «Вы ненормальный?!» Я: «А вы ментов позовите. Они на меня уже на вокзале косились. Рады будут по новой со мной разобраться: в данное время не работаю нигде, приехал в чужой город — пристаю».
Нинель, передал он, смолчала, зашагала от него. Он её не преследовал. Зашёл в парикмахерскую, где его постригли и побрили, потом посетил баню. Городские бани были немыслимы без длиннющей очереди, но она оказалась на руку Генке: скоротал время, сидя в тепле. День выдался студёный, с позёмкой, завывал пронизывающий ветер. Вечером Филёный снова позвонил в квартиру Нинель — держа в руке один тюльпан.
Она, как он сказал, «уже начала понимать, но из принципа ещё внутренне заслонялась». Попросила его: «Я возьму у вас тюльпан, и вы уйдёте, ладно?» Он отдал ей цветок и помотал головой. Сверху послышались шаги. «Зайдите», — она отступила от порога. Я подумал, ей только недоставало сцены на глазах соседей. Ну как она могла его не впустить? Не звать же, в самом деле, милицию.
Он повесил пальто на вешалку. Перед ним был проход в кухню, справа располагалась одна комната, слева вторая. Нинель пригласила его туда, заметила: «Вы замёрзли». Генка опустился на стул, несказанно довольный. Воображаю, как он забалдел от уюта. По его словам, стену над софой покрывал ковёр, другую стену занимали полки с книгами. Отогреваясь, он поведал хозяйке, что побывал нынче в читальном зале библиотеки: времени-то много. Она спросила: у него нет никого знакомых в городе? Филёный уставил в меня гордый взгляд:
— Я сказал ей: «Только ты!» И она — ничего. Говорю: сколько смогу, буду приходить к твоему дому. Мне небо — крыша. В гостинице мест нет, на вокзале менты меня приметили — обязательно привяжутся. Но сам не уеду.
Он описал ей, как попал в колонию, до чего несладко ему там пришлось, но у него была одна мечта и надежда: встретить «ту, которая чем-то не похожа на всех других, чем-то, так и берущим за душу». Он прочёл ей стих, какой читал мне в жару на пляже, не сводя глаз с неё, окружённой поклонниками:
Всем вам недоступная сказка
В наряде из солнечных кос...
Я вспомнил слова другого мечтателя — о предчувствии, что в поездке, в новом для него городе женское лицо овеет его теплом, и, вопреки мимолётности встречи, это будет так много.
Нинель принесла Генке поесть: котлету с вермишелью, хлеб, чай. В кухне, он услышал, с нею заговорили, то была её мать. Он поинтересовался: потребовала объяснений? Нинель, если он передавал правду, взглянула на него грустными глазами, бледная-бледная: «Я не могу выгнать в ночь». Мне тоскливо подумалось, как подмывающе-вдохновенно подскочило у него сердце. Вожделенный росток появился из земли — Филёный не замедлил полить его.
— Я к ней по-сердечному: «Когда я тебя увидел на пляже, и потом, когда принёс тебе сазана, ещё живого, и ты сказала, чтобы я его выпустил, и я выпустил, — это было и будет для меня самое дорогое. Я как будто заново родился! И благодарен судьбе. Пусть она будет жестокой — но только не ты! не ты!..»
Я сидел в оцепенении, пытаясь защититься насмешкой над собой. Какая смехотворная блажь — бояться того, что он мне, видимо, скажет, — будто Нинель, далёкая, незнаемая, не живёт своей никак не касающейся меня жизнью.
Он не спешил, уделив время пояснению:
— У неё был тяжёлый нервный криз. Мать постоянно её пилила, почему она с такой красотой не выйдет выгодно замуж. Начальники к ней клеились, но хотели пользоваться без женитьбы. Эта наглость оскорбляла её невыносимо. Ей хотелось чуткости к её душе. Она поняла: я перед ней — как распятый. И ей стало против души — причинить мне боль...
Он сделал паузу — я не дал ему продолжить, подумав, не хватит ли с него балдёжки?
— Это только по-твоему так, как ты говоришь, — сказал я. — Не может быть, чтобы её не звали замуж и не было выгодных соискателей. Но она была бессильна порвать с тем, кого ей выпало любить. А он, женатый, не хотел разводиться. И при случае она ему мстила, ей давало какое-то удовлетворение, что она с другим.
Я не смотрел на Генку, пересиливая соблазн. Мои слова оставались без ответа, делая своё дело. Он, сидя, наклонился, обнял колени и вдруг вскинулся:
— Твои домыслы?
— Если хочешь так считать — считай, — проговорил я, наслаждаясь. — Я добрый!
— Говори хоть брехню, хоть что — я послушаю, — сказал он беспокойно.
До чего живо и полно я представлял его желание не верить мне — и его боязнь, что я ничего не скажу. Мне не было резона спешить. Почему не отыграться?.. Глаза его стали будто хмельные, лоб сморщился, состарив исхудалое жёлтое лицо. Он кивнул, словно с чем-то соглашаясь:
— Ладно, за мной так и так должок, я тебе его сейчас отдам, а ты мне — всё, что о ней знаешь.
— Должок? — спросил я.
— Ага. Из-за кого ты в СИЗО отдыхал? Небось догадывался? Но догадки, даже уверенность — одно, а прямое подтверждение — другое. — Он немного повернул от меня голову. — Получи моё признание. Того человечка я жизни лишил!
Меня внутренне передёрнуло от стыда, что я тушевался перед очевидностью. Потянуло рассмеяться ему в глаза: с чего он взял, будто я нуждаюсь в подтверждении?.. Я рассмеялся, но сказал другое:
— Ишь ты! — Признать, что он оделил меня правдой, какой не должно было быть, оказалось сверх моих сил.
— Не веришь? — он замер в недоумении и обиде.
— Нет! — я стукнул его в бровь.
Он вскочил быстрее меня, и от его удара зазвенело в ушах. Недолго помахав кулаками, мы выдохлись и опять уселись на ступеньку.
Я вижу на виске Генки капли пота. У меня самого под пижамой взмокла рубашка и противно липнет к спине. Мне гнусно оттого, что я беспомощно слушаю Филёного:
— Как стерпеть-то, что я пошёл на всё и она стала моей? И любишь же ты себя! Больно самолюбию?
Он, однако, не мог не поостеречься, что я психану и уйду, — и некий отличивший его эпизод не продолжит жизнь в моём воображении. Мешкать с исповедью не стоило, и Генка напомнил мне момент, когда, покинув Славика во дворе Надежды Гавриловны, наша стая остановилась в темноте. Филёный первым пошёл домой. Теперь казалось донельзя очевидным, как было бы невероятно, если бы он не свернул на полдороге. Он подался туда же, куда чуток раньше потопал я. Подойдя с задворок к огороду Надежды Гавриловны, Генка углядел меня, присевшего у веранды перед кустами крыжовника. Наверняка ему захотелось расположиться рядом и узнать, что происходит в комнате, но помешала гордость. Рассказывая, он опустил эти подробности. Прячась позади меня за огородным плетнём, он слышал — в комнате разговаривают, — но был далековато, чтобы разобрать слова.
После того как я ушёл, Филёный занял моё место. Теперь дверь комнаты была закрыта, но окно оставалось распахнутым, и он выцедил чашу ревности до капли. Когда Нинель поднялась с постели и удалилась, Генка разделся до пояса, скомкал и сунул в карман брюк майку и вновь надел рубашку. Взобравшись на веранду, раскрыл складной нож, нажал локтем на дверь — она оказалась не заперта.
— А то я в окно бы влез. Никакого страха! — сказал он мне заносчиво.
На тумбочке у кровати горела лампа, Славик лежал под простынёй.
— Взырился на меня — и, видать, у него мысль, что я не один и мы опять что-нибудь учудим: какой будет цирк, когда хозяйка проснётся... Я ему тихо: подойди-ка на пару слов.
Славик, по описанию Генки, встал голый, растерянный, взял трусы, но не надел, а только прикрылся ими, подошёл «как под пистолетом». Филёный, державший руку с ножом за спиной, ударил. Он показал мне — как: справа налево по горизонтали. Именно такой удар изобразил следователь. Генка деловито пояснил мне: лезвие прошло в полость гортани, он выдернул нож движением на себя, расширив рану. Славик «захлебнулся своей кровью и — мешком на пол». Генка завернул окровавленный нож в майку. Перескочив через перила веранды, вытер рукавом брус, где опирался на него рукой. Как удалось избавиться от главной улики, Филёный, однако же, умолчал, бросив: — Об этом не будем. — А мне представились неасфальтированные улицы, на которых жидкая грязь стояла в колдобинах от дождя до дождя. Скорее всего Генка кинул завёрнутый в майку нож в одну из этих ям, и колёса грузовиков навсегда укатали вещдок в грунт.
У меня был иной вопрос к Филёному.
— Тебе стало легче, когда ты его...
Генка заволновался, пытаясь это скрыть.
— Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но я сказал «нет». Да, он поимел с ней — но чем для него кончилось? Ха! — Филёный принял горделиво-мрачный вид, самолюбованию, однако, кое-что мешало: — Как у них закрутилось? О чём они перед тем балакали? — он приник ко мне сбоку.
