Женщина, всё так же неестественно улыбаясь, прислушивалась к нашему разговору, потом что-то спросила. Миша ответил. Тогда её улыбка оживилась, и ещё что-то она начала быстро говорить.
«Я сказал ей, что ты из России, — объяснил Миша, повернувшись ко мне, — и она сказала, что её бабушка тоже была русской». — «Вот как? Эмигрантка?» — «Да. Приехала сюда в двадцатом году. Вышла замуж за француза и купила эту ферму…»
Что-то это всё начинало напоминать — и женщина, и её ферма — да и вообще…
«Спроси, как звали её бабушку». — Последовал ещё один длинный французский диалог. Я подозревал, что Миша говорит с сильным акцентом и речь собеседницы понимает процентов на восемьдесят, не больше.
«Она сказала, что её бабушка была дипломированной специалисткой по молочному производству. Звали её Ирина Сахарова. В России она прославилась тем, что начала делать кефир, грибок которого похитила в Грузии. Её подсылали туда для промышленного шпионажа. Там была чуть ли не детективная история, но подробностей она не знает».
«Так что же? Может быть, она здесь тоже делает кефир? Может, этот грибок передаётся как семейная реликвия? Спроси. Давно кефирчику не пил».
Снова пространные объяснения.
«Нет, она говорит, что грибок погиб. Да, бабушка захватила его в эмиграцию. Но не смогла почему-то сохранить. Он как-то здесь выродился, что ли… Или засох — я не совсем понял… Словом, производство кефира наладить так и не удалось».
«Пускай напишет в Россию. Может быть, ей помогут с этим делом. Скажи, что у нас есть фирма, которая на каждом молочном пакете помещает портрет её бабушки, очень, кстати, на неё похожий. Надо выяснить: наверное, она может предъявить какие-то права на этот портрет. Я, когда вернусь в Москву, обязательно вышлю тебе адрес фирмы, а ты передай ей, ладно?»
Миша перевёл женщине. Та выслушала, приподняв брови высоко над очками и время от времени произнося вежливое «oh!». «Merci, monsieur», — сказала она мне, но улыбка её снова стала натянутой. Казалось, она не очень поверила.
Я выполнил своё обещание. Тотчас по приезде я отправил Мише зелёный пакет из-под кефира с портретом Ирины Сахаровой и с краткой историей её похождений на Кавказе. Что из этого вышло дальше, не знаю. По-видимому, ничего.
Меня включили в список наблюдающих за Кошкой. «Смена составляет два часа. Больше — устаёшь, и наблюдение ослабевает. Мы ставим одну смену в сутки, — сказали мне. — Сколько смен вы сможете отработать?» — «Ну, я не знаю… — сказал я (действительно не зная своих возможностей). — Ну, неделю, может быть… Семь смен… Максимум десять. А сколько мне будут платить?»
Человек в горячей комнате откинулся на спинку кресла, расслабив ворот рубашки. Его галстук валялся перед ним, уже снятый и смятый, на полированной доске стола, где кроме этого галстука и телефона ничего больше не было.
— А разве вы не из Лиги Обратимого Времени? — удивился этот человек, подняв на меня косматые, вспотевшие брови.
— Нет, я приехал за свой счёт, — сказал я сухо, не вдаваясь в подробности.
Он несколько секунд соображал, но, видимо, мой статус его не очень обескуражил.
— В таком случае Ассоциация сможет вам выплатить по десять долларов за час. Это вас устраивает?
— Думаю… да… — сказал я, быстро вычислив и сомневаясь, что мне хватит на обратную дорогу.
— Ассоциация наша небогата, — человек сочувственно развёл руками, — мы стараемся продлить жизнь Кошки, но чем долее это длится, тем всё слабее делается интерес общественности и всё менее находится спонсоров. Не забывайте, что Кошка Шрёдингера была помещена в эту камеру и подвергнута непрерывному наблюдению пятьдесят лет назад. Так что, быть может, приходится даже удивляться, что до сих пор находятся энтузиасты, подобные вам…
Он смотрел на меня. Я покорно склонил голову.
На другой день меня провели к окну, возле которого я должен был на два часа сменить предшествующего наблюдателя, молодого человека с редкой белобрысой бородкой. Кошка лежала в камере и спала, он не сводил с неё глаз. «Вы готовы?» — спросил он, не поворачивая ко мне головы. «Не совсем. Я хотел бы более точно знать, что мне следует делать», — сказал я. «Надо только смотреть внимательно на Кошку, не отрываясь от неё взглядом ни на мгновение. Больше ничего. Ну? вы смотрите?» — «Да, смотрю, — сказал я. — Только, пожалуйста, не уходите сразу, а поясните мне кое-что». — «Что именно?» — «Кошка спит?» — «Спит». — «А что будет, если она проснётся?» — «Как? разве вы не знаете?» — поразился молодой человек. «Нет». — «А вы разве не из Лиги Обратимого Времени?» — «Да нет же. Я приехал сам по себе». — «Ах, вот оно что! Тогда, конечно, вы ничего не знаете, и вам нужно рассказать… Видите ли, Кошка не может проснуться, потому что в камере не происходит никаких событий». — «Как же это так?» — «А очень просто: поскольку наблюдение не прерывается ни на секунду, то волновые функции не коллапсируют. Значит, и событий нет. Всё существует лишь в возможности. Кошка может умереть, и чем дальше, тем вероятность этого события всё возрастает. Но эта вероятность никогда не реализуется, потому что для её реализации необходим коллапс волновой функции, а такой коллапс может произойти лишь в начальный момент наблюдения». — «Замечательно интересно! — воскликнул я. — Наверное, мне действительно повезло, что я могу стать участником этого уникального мероприятия!» — «Так вы и в самом деле ничего не знали?» — опять не мог поверить мой молодой коллега. «Да нет же! уверяю вас!» — уверял я, не отводя взгляда от Кошки. Она спала, свернувшись клубочком. Она была чёрная с белыми лапами, с какой-то клочковатой шерстью, будто изъеденной лишаём, и, по-видимому, очень худая: тазобедренные кости жалко выпирали из шкуры. «Вы её подкармливаете как-нибудь?» — спросил я. «Зачем же? — с готовностью отозвался коллега, который, встретив во мне новичка, не спешил идти отдыхать. — Вы не понимаете? — Это был бы процесс, это пошло бы время, начали бы происходить какие-то события, пошли бы химические реакции и так далее. Еда стала бы перевариваться и превращаться в экскременты, которые потом извергались бы…» — «Но почему? Ведь волновая функция, однако же, не могла бы коллапсировать, раз идёт непрерывное наблюдение». — «Вот именно! Видите: вы правильно понимаете! Туда вообще ничто не проникает, в эту камеру, кроме неотступного исследовательского взгляда. Поэтому там время стоит. Любые манипуляции — с Кошкой, с едой, с экскрементами, — впервые подвергнувшись наблюдению, непременно и сразу внесли бы туда временну́ю необратимость…» — «Позвольте, а почему вы уверены, — спросил я, — что Кошка до сих пор жива? Ведь пятьдесят лет, однако…» — «Эх, ну вы даёте!.. Впрочем, я ждал этого вопроса. Просто вы, коллега, ещё не научились ставить вопрос правильно. Ведь что такое жизнь и что смерть? Кошка — та, которую вы перед собой видите, — является вероятностной комбинацией живой и мёртвой кошек. В каждый момент времени она есть суперпозиция двух волновых функций: Ψ и Ψ-сопряжённой. Причём, если Ψ(t) — функция «живой кошки» — движется из прошлого в будущее, монотонно возрастая, и означает вероятность её смерти в данный момент, то Ψ(t*)-сопряжённая, функция «мёртвой кошки», также монотонно возрастая, движется навстречу, то есть из будущего в прошлое, и означает вероятность… ну, вероятность её воскресения, да… Не желаете закурить?» — «Ох, буду вам весьма признателен. Вы закуриваете?.. Дайте и мне… Ага… А дым не помешает?» — «Да вы его пускайте в сторону, чтобы не болтался перед глазами… Пепельница вот справа под вашей рукой. Пожалуйста, не отвлекитесь, когда будете стряхивать… Итак, что я хотел сказать? — Да, суперпозиция… Но дело в том, что, пока идёт непрерывное наблюдение, ни одна из этих функций не коллапсирует, то есть вероятности эти не реализуются. Мы можем сказать про Кошку только, что она «ни жива ни мертва», то есть и жива, и мертва одновременно с определёнными вероятностями этих состояний… нет, даже не так. Поскольку она была жива пятьдесят лет назад, в начале наблюдения, то и теперь, конечно, ничего не изменилось, потому что время в камере остановлено». — «Но позвольте, — возразил я, весьма удивлённый. — Если таковы жизнь и смерть, то ведь тогда я и сам являюсь суперпозицией двух волновых функций? Так или нет? Про меня, значит, тоже нельзя сказать определённо, жив я или мёртв, — а лишь с некоторой долей вероятности?» — «Совершенно правильно! — подхватил мой собеседник. — Видите, вы уже всё поняли. Разумеется, ничего определённого про вас сказать нельзя, пока не ведётся за вами наблюдение. Разве вы никогда не замечали, например, такого факта, что человек не только чувствует себя, но и реально остаётся более здоровым до тех пор, пока не обратится к врачу? Замечали? — Ну, вот видите! Стоит человеку пойти и лечь в больницу на какое-нибудь, допустим, обследование, — а там, глядишь, его уже и хоронят. Правда ведь? — В чём тут смысл? Да совершенно ясно: как только наблюдение включается, так волновая функция и коллапсирует! всё очень просто!» —
