— Она не имела никакого права лишать тебя возможности общаться со мной! — воскликнул в ярости Джек.
— Ты брось эти свои американские замашки! — сказал отец. — Вы, американцы, все считаете свои права — право на то, право на се. Да кто вам их дал-то? Я встретил юную девушку и сказал, что буду любить ее вечно, а не смог. Я вообще ее любил, прямо скажем, не очень долго. Правду сказать, я довольно скоро решил, что ошибся, — но было поздно, я уже изменил всю ее жизнь! А если ты изменил чью-то жизнь, Джек, о каких таких правах можно говорить? Разве у твоей мамы не было права, скажем так, обидеться на меня?
Он рассуждает разумно, подумал Джек, вполне здравомыслящий человек, так какого же черта он делает в сумасшедшем доме? Впрочем, Хетер его предупреждала — именно такие мысли будут приходить ему в голову поначалу.
Вот Джек танцует в "Кабаре", вот лето 1986 года, Джек играет "Эсмеральда" в гей-постановке голубого коршуна Бруно Литкинса. Это все Бруно виноват, что кинокарьера Джека началась с ролей трансвеститов, спасибо хоть гетеросексуальная ориентация Джека не пострадала.
— В женских ролях ты очень хорош, — сказал Джеку Уильям, — но, сам понимаешь, я как отец предпочитал смотреть, как ты играешь мужчин.
Вот фотографии Джека с мамой и Лесли Оустлер, а вот он с матерью в салоне "Дочурка Алиса". Интересно, кто это снимал, Лесли или какой-нибудь Алисин клиент?
— Эмма хотела, чтобы я посмотрел на ее маму, — объяснил Уильям, — она беспокоилась, не будет ли Лесли плохо влиять на тебя!
— А она тоже присылала тебе фотографии? — спросил Джек. — Ты говорил с ней по телефону?
— Да, присылала, да, говорил. Другое дело, мне казалось, что Лесли отправляла мне фотографии и звонила, лишь когда ее очень сильно доводила Алиса.
— А-а, понимаю, когда мама ей изменяла, — сказал Джек.
— Я про маму твою никогда Лесли не спрашивал, только про тебя.
Вот фотография Джека с мисс Вурц — времен Торонтского кинофестиваля; мисс Вурц лучится от счастья, вылитая бывшая кинозвезда. Наверное, снимала Клаудия, но улыбку мисс Вурц ни с чем не перепутаешь — Каролина улыбалась Уильяму, которому, несомненно, и предназначалась фотография.
А вот Джек с Клаудией в тот же период, видимо, их сняла мисс Вурц — может быть, в день похода на фильм про Мисиму или на следующий день, когда они пробились на приватную вечеринку благодаря Каролине, которую приняли за былую знаменитость. Клаудия влюбленно смотрит на Джека, а вот он смотрит куда-то вдаль, ни на Клаудию, ни в объектив — наверное, ищет среди толпы веселящихся Соню Брагу.
— Как ты нашел меня, дорогой мой малыш? — спросил папа.
— Это Хетер меня нашла, она позвонила мисс Вурц. А Каролина всегда знает, где меня найти.
— О, милая моя Каролина, — сказал Уильям таким тоном, словно читал письмо, — с ней мы тоже встретились в неподходящее время.
— Я прилетел в Эдинбург, мы поговорили, и вот я тут.
— Командирская натура у этой несносной девчонки, ты не находишь?
— Я люблю ее, — сказал Джек.
— Я тоже, милый мой малыш, я тоже!
Кучи фотографий Джека с Эммой — еще бы, они большую часть жизни провели вместе. Вот они в "Баре Мармонт", вот у бассейна в отеле "Мондриан" на бульваре Сансет, вот на какой-то частной вилле в Западном Голливуде. А здесь Джек за рулем серебристой "ауди", это все Эммины кадры, но Джек не помнил, как она их снимала — вокруг него все время роились папарацци.
А вот фотографии Хетер с матерью — иные Джек уже видел в альбоме у сестры, — а вот еще фотографии с горных лыж, но самое удивительное — множество фотографий Алисы с Джеком! Почему папа не вырезал ее? Джек на его месте именно так бы и поступил! Хуже того, среди последних — фотографии времен их с матерью поездки по Северному морю и Балтике, когда четырехлетний Джек то и дело брал маму за руку.
Вот они стоят на улице Нюхавн перед салоном Татуоле, снимает, наверное, Бабник Мадсен или сам Оле. А вот Стокгольм, мама с Джеком позируют на фоне корабля на пристани у "Гранд-отеля"; эту мог снять Торстен Линдберг. Джек никогда уже не забудет, как впервые увидел папу, не зная этого, в отеле "Бристоль", в Осло, где папа не спал с Ингрид My, — но кто, интересно, сделал эту фотографию, где Джек и мама стоят на фоне собора в Осло, держась за руки?
Разбуди Джека ночью — и он с первой же попытки опознает Американский бар в отеле "Торни"; интересно, кто из двух папиных учениц-лесбиянок снял, как Джек с мамой поднимаются по лестнице? Они все время ходили по лестнице, потому что лифт не работал, и всегда держались за руки.
И все-таки почему Уильям оставил фотографии с Алисой в целости?
Джек так пристально разглядывал амстердамские фотографии, что не заметил, как близко стоит к нему папа, как пристально он разглядывает Джека. Вот Джек стоит с мамой и Тату-Тео, а вот Джек с Тату-Петером, великим одноногим Петером де Хааном — волосы у Петера такие же прилизанные, как Джеку запомнилось, но на фотографии он и светлее, чем ему тогда казалось; на правом плече тот самый мультипликационный диснеевский дятел.
Тату-Петеру было всего пятнадцать, когда он наступил на мину, — сказал Уильям, но Джек уже смотрел другие фотографии. Он глядел на себя четырехлетнего, идущего с мамой по кварталу красных фонарей. Там не любили фотографов, проститутки совершенно не желали появляться на снимках, и тем не менее кто-то — Элс или Саския — притащили с собой фотоаппарат. Мама улыбалась в объектив — как будто ничего не происходит, как будто все в порядке вещей, как будто все так и надо!
— Как ты смеешь смотреть на свою мать так? — резким тоном спросил отец.
— Что?
— Мой дорогой малыш! Она давным-давно в могиле! И ты до сих пор ее не простил? Как ты посмел не простить ее? Ведь тебя-то она не винила ни в чем?
— Какого черта она винила тебя, вот что я хочу знать! — закричал Джек.
— De mortui nihil nisi bonum. Как у тебя с латынью, Джек? — спросил Уильям, ни секунды не сомневаясь, что с латынью у сына неважно. — О мертвых ничего, кроме хорошего.
— Легко сказать! — возразил Джек.
— Если ты не простишь ее, у тебя никогда не будет нормальных отношений с женщинами. Или у тебя были какие-то нормальные отношения, про которые мне не докладывали? Доктор Гарсия не считается! Эмма почти не считается!
Вот подлец, даже про доктора Гарсия все знает!
Джек вдруг заметил, что отец дрожит — бегает из спальни в гостиную, обнимает себя руками.
— Тебе холодно, папкин? — спросил Джек. И откуда только взялось это словечко, "папкин"? Точно не из репертуара Радужного Билли (и слава богу).
— Как ты меня назвал? — спросил Уильям.
— Папкин.
— Это восхитительно! — воскликнул Уильям. — Как по-американски! Хетер зовет меня "папа", так что ты, конечно, не можешь меня так называть. Как замечательно! Значит, ты будешь звать меня "папкин"!
— Хорошо, папкин, — сказал Джек, думая, что папа забыл про разговор о маме. Как бы не так!
— Пора закрывать окна, уже поздно, — сказал Уильям, стуча зубами; Джек помог ему закрыть фрамуги. Солнце еще не зашло, но вода в озере уже потемнела, почти все яхты и катера вернулись к своим пристаням. Отец дрожал как в лихорадке, Джеку пришлось обнять его посильнее.
— Если ты не сможешь простить мать, Джек, ты никогда от нее не избавишься, никогда не обретешь свободу. Ты должен простить ее ради собственного блага, понимаешь, ради своей души. Когда ты прощаешь тех, кто сделал тебе больно, ты словно сбрасываешь шкуру и делаешься совсем-совсем свободным, вне самого себя, и оттуда видишь все!
Неожиданно Уильям перестал дрожать, Джек сделал несколько шагов назад, чтобы получше его разглядеть. Отец снова нацепил свою хитренькую улыбку, снова стал другим.
— Ой-ой, — сказал он, — кажется, я произнес слово "шкура". Я правда сказал "шкура", не так ли?
— Так точно, — ответил Джек.
— Ой-ой, — повторил папа и стал расстегивать фланелевую рубашку. Расстегнув половину пуговиц, он снял ее через голову.
— Папкин, что такое?
— Да ерунда, — раздраженно сказал Уильям, снимая носки. — "Шкура" это пусковой механизм, у меня их много. Разве они тебе не рассказали? Я вообще не понимаю, на что они рассчитывают? Дают мне антидепрессанты и думают, я буду помнить все эти чертовы пусковые слова наизусть!
На ступнях, где иглы делают очень больно, были вытатуированы имена — "Джек" на правой ноге, "Хетер" на левой. Над именами располагались ноты, но Джек не умел читать партитуру, поэтому не смог узнать, на какую мелодию папа положил их с сестрой имена.
Тем временем Уильям избавился уже и от футболки с вельветовыми штанами, оставшись только в "боксерских" трусах, которые явно были ему велики (и которые, подумал Джек, куплены где угодно, только не в модных цюрихских магазинах — Вальтраут ни за что не позволила бы это). В молодости отец попал бы в легчайшую весовую категорию, решил Джек, то есть в ту же, где боролся и он сам; Уильям и в самом деле никогда не весил больше шестидесяти кило. Татуировки покрывали его тело, словно паутина; казалось, отец целиком завернут в мокрую газету.
