На фоне музыки ярко выделялась татуировка от Дока Фореста — словно ожог от удара хлыстом. Слова и правда находились не так близко к сердцу, как хотелось бы Уильяму — на левом боку.
Дочь коменданта; ее младший брат
— Дело не в татуировках, мой дорогой малыш, — сказал Уильям сыну, стоя перед ним голый, весь черно-синий (кое-какие линии выцвели и стали серыми), и только руки, лицо, шея и пенис сверкали белым. — Здесь все, что я по-настоящему слышал и чувствовал, все, что я по-настоящему любил! Вот что на самом деле оставило на мне несмываемый след.
Слишком длинные руки для человека такого небольшого роста, с такими руками он похож на гиббона.
— Папкин, тебе лучше одеться, а то мы не сможем пойти ужинать.
Джек заметил неудачную татуировку, где ноты наезжали друг на друга, на папином левом бедре (мама думала, это работа Тихоокеанца Билла, "ошибка на стадии проектирования", как это называл Татуоле); мельком кинул взгляд на татуировку, опоясывающую папин правый бицепс — половину все равно не видно, Китаец (а может, снова Тихоокеанец Билл) тоже не слишком хорошо подумал. А вот и фрагмент гимна "Приди ко мне, дыхание Господне", и ноты, и слова, на левой икре — воистину, красота, как и говорил Татуоле. Работа то ли Чарли Сноу, то ли Матросика Джерри.
Любимый папин пасхальный гимн — "Христос Господь воскрес сегодня" — с точки зрения Джека располагался вверх ногами; но Уильям, сев на унитаз, легко его читал. Джек потому и понял, что это тот самый гимн — ноты перевернуты, и слов нет; он хорошо помнил, кто сделал отцу эту татуировку — сам лично Билл из Абердина. Как и сказала Хетер, она перекрывалась другой, где были выведены ноты вальтеровской "Wachet auf, ruft uns die Stimme"; первые ноты располагались там, где полагалось быть хору.
Отец нажал на кнопку на пульте дистанционного управления и опустил изголовье койки; кровать стала плоской, он забрался на нее и стал прыгать, как мартышка. Джек едва разбирал теперь его татуировки — какая из партитур в районе почек принадлежит перу Генделя (а татуировка — руке Татуоле; "очередная рождественская музыка", некогда сказал тот презрительно)? Все-таки Джек сумел разобрать слова "Ибо у нас родился сын", значит, это хор из "Мессии", а рядом, стало быть, ноты токкаты Видора.
Уильям все прыгал и прыгал, тем труднее было найти у него на спине затерянный в океане музыки корабль Герберта Гофмана. А вот еще работа Татуоле, на правом плече, нотный стан развевается, словно флаг на ветру; в самом деле, Бах, только не "Рождественская оратория" и не "Канонические вариации", как думала мама, а хорал "Der Tag, der ist so freudenreich" (Джек был горд собой — выученный в Эксетере немецкий улучшается с каждой минутой, особенно благодаря отцовским прыжкам).
Джек заметил и Пахельбеля, но не смог прочитать название вещи, а также изделие от Тео Радемакера в виде серпа над папиным копчиком, "Wir glauben all' an einen Gott" Самуэля Шайдта.
В баховском "Jesu, meine Freude", полученном от Тату-Петера в Амстердаме, и в самом деле не хватало слова "Largo", как и говорила Хетер. Ноты Бальбастра и правда чуть-чуть наезжали на Баха; работа относительно свежая, Джек не смог определить руку художника.
Джек почти ни слова не знал по-французски, оттого спасовал перед названием вещи Дюпре "Trois preludes et fugues pour orgue"[28]; с Мессианом, который отрядил на папино тело свою "Dieu parmi nous" (в комплекте с римской цифрой IX), вышло получше — кажется, это значит что-то вроде "Бог среди нас".
— У меня есть сын! — голосил отец на весь Кильхберг, прыгая на кровати. — Спасибо тебе, Господи, — у меня есть сын!
— Пап, осторожнее!
— Папкин! — поправил Уильям Джека.
— Папкин, осторожнее, пожалуйста!
Этак голова заболит, расшифровывать татуировки на теле прыгающего человека. Джек пытался найти работу Сами Сало, которую тот якобы выполнил у Уильяма на заднице, а равно "работу" мясника Тронда Хальворсена, который Уильяма заразил, но отчаялся — им еще в ресторан идти, лучше, чтобы его не тошнило.
— Джек, ты знаешь, что значит слово "токката"?
— Нет, папкин, не знаю.
— Оно буквально значит "прикосновение", а от музыканта требуется не жать на клавиши, а ударять по ним пальцами, словно молоточком, — объяснил отец, не переставая прыгать. Ни намека на одышку. Психиатрической пользы от джоггинга в Кильхберге, подумал Джек, нет никакой, что бы там ни говорил доктор Хорват, зато физическая форма пациента, несомненно, улучшается.
"Мелодия для трубы" Стэнли и правда располагалась у Уильяма над правым легким — своего рода хвастовство (чтобы играть на трубе, нужны хорошие легкие). И, конечно, знаменитые слова Алена, по-французски и по-английски, сверкали у отца на ягодицах — впрочем, прочесть толком их Джеку не удалось, Уильям не застывал ни на секунду.
— Папкин, нам пора одеваться на ужин!
— Если я остановлюсь, мой дорогой малыш, мне станет холодно. А это нам ни к чему! — закричал отец.
Профессор Риттер и его команда, несомненно, подслушивали за дверью и, судя по всему, узнали эти слова (не в первый раз). В дверь резко постучали, наверное, это доктор Хорват.
— Уильям, кажется, нам стоит войти! — раздался голос профессора Риттера, интонация решительно не вопросительная.
— Vielleicht! ("Может быть!") — заорал в ответ Уильям и спрыгнул с кровати. Повернувшись лицом к Джеку, отец встал на четвереньки и задрал задницу вверх — с тем, чтобы, войдя, профессор Риттер и его команда могли прочесть на ней, что "разум бессилен идти вперед, лишь вера, как прежде, несется ввысь".
— Уильям, должен признаться, я немного разочарован, — сказал профессор Риттер.
— Всего лишь немного? — спросил Джеков отец, выпрямился и повернулся к вошедшим лицом.
— Уильям, это неподходящая одежда для "Кроненхалле"! — погрозил ему пальцем доктор Хорват.
— Я не собираюсь ужинать с голым человеком — по крайней мере на людях! — провозгласила доктор фон Pop и тут же пожалела о своих словах, как понял Джек. — Es tut mir leid, — добавила она немедленно.
Коллеги и профессор Риттер в ужасе посмотрели на нее.
— Я же сказала, что прошу прощения! — сказала она начальственным тоном.
— Кажется, я слышал слово "голый", — сказал Уильям, хитро улыбаясь Джеку. — И они еще смеют попрекать меня "пусковыми механизмами"!
— Я уже извинилась, Уильям, — продолжила доктор фон Pop.
— А, ерунда, — не сказал, а сплюнул в раздражении Уильям; Джек заметил, как отец вздрогнул — первый знак, что ему холодно. — Просто я столько раз говорил вам, что я не голый! Вы прекрасно знаете, что я воспринимаю это иначе!
— Мы знаем, — сказал доктор Бергер, — вы говорили нам много раз.
— Мы-то знаем, а Джек еще нет, — заметил профессор Риттер.
Доктор фон Pop обреченно вздохнула, если бы у нее в руках был карандаш, она бы несомненно принялась его вертеть.
— Татуировки, Джек, суть подлинная одежда вашего отца, — сказала она, подошла к Уильяму, взяла его за плечи, провела руками до запястий, взяла в руки его ладони. — Ему холодно, потому что многие его любимые композиторы умерли. Ведь большинство из них давно в могиле, не так ли, Уильям?
— Именно, вот я и дрожу, словно от могильного холода, — кивнул он, дрожа как осиновый лист.
— А что у нас тут, и тут, и вот тут, и вообще везде? — продолжала доктор фон Pop, тыча пальцем то в одну татуировку, то в другую. — Одни сплошные славословия Господу, гимны да плачи. Для вас, Уильям, существует только две вещи — или экстатическое восхищение, или душераздирающая скорбь. Вы благодарите Господа, Уильям, но все остальное и всех остальных вы лишь оплакиваете. Ну, как у меня, пока получается?
Это был вопрос отцу. Джек понял, что доктору фон Pop удалось его успокоить, но дрожь никак не прекращалась. Доктор Хорват массировал ему плечи, чтобы согреть, и одновременно пытался надеть через голову футболку.
— Очень хорошо, — искренне ответил доктору фон Pop отец; видимо, для сарказма ему слишком холодно, снова застучали зубы.
— Ваше тело не обнажено, Уильям. Оно укутано в восхитительные одежды — в гимны, в ликование, в страсть вечной любви к Господу и одновременно в вечную, неизбывную скорбь, — продолжила доктор фон Pop.
Доктор Хорват одевал Уильяма, как мать одевает малолетнего ребенка. Джек ясно видел — папа полностью подчинился своим эскулапам, доктору Хорвату с его одеждой, но более всего доктору фон Pop и ее проповеди, которую, конечно, Уильям сам произносил ей неоднократно.
— Ваша скорбь служит вам одеждой, и вам больше ничего не нужно. Ваше сердце, — продолжила доктор фон Pop, — ваше разбитое сердце исполнено благодарности — оно лишь не способно больше согревать вас. А музыка — что же, иные из ваших нот торжествуют, ликуют; но куда больше других, тех, что скорбят, разве не так, Уильям? Вы куда больше дорожите печальной музыкой, печальной, как похоронный марш, печальной, как плач по покойному, — боже мой, сколько раз я от вас это слышала!
