Говорят, сладок мед, да не горстью его; горько вино, да не лишиться его… И на именинах пьют, и на поминках. И тут, и там равно оно кружит головы, отпускает с привязи языки. Пьют одинаково, а разговоры ведут по случаю. За Елениным столом, как и должно, разговоры пошли про суды, про наказания. Кого-то, слыхать, тот же адвокат на суде выговорил, а Егора ему выговорить не удалось, потому как процесс назначили показательный, чтобы другим неповадно было.
Значит, после первой рюмки разговоры идут по случаю. А потом они путаются — у всякого свое на уме. Сапунов расстегнул мундир, обмяк, повел разговор про оставленный им колхоз, про село свое Верховое, в котором ужас какие глубокие колодцы. Говорил он так же, как играл на баяне, тихо, грустно. Мужики кто хаял, кто хвалил Василия Семеновича. Елена все кружилась возле стола с закусками. Анка торчала у печки, подрагивала коленкой, перекатывала глаза с одного гостя на другого и сосала палец, прикрывая его другой рукой.
Егор, облокотившись о стол, казалось, слушал и мужиков, и Сапунова, а на самом деле пропадал в своих мыслях. Ведь, что ни говори, а перемена ему в жизни предстояла большая. Жить он привык легко: как жилось, так и жил. Знал свою работу, отдавался ей, когда приходила горячая весной и осенью, неделями, кажись, не вылезал из кабины трактора. Любил и пображничать, и позадираться, когда охота была. И с Еленой у них все ладно было — разве только под шальной язык ему подвернется. Грех ему с языком, это верно. И, гляди, вот как все повернулось! И побил-то соседа всего чуток, да и за дело. Поганый мужичонка есть в Краеве: чуть выпьет и лезет ко всем, врет беспросветно, что войну в партизанах прошел. Вот уж все и в селе, и окрест знают, что самострел он и сидел за это, а одно твердит: «Партизанил!» Били его мужики за это, особенно фронтовики которые. Им сходило, а на Егора он в суд подал.
Лекцию у них в клубе начальник районной милиции читал о вреде пьянства. Говорил, что в районе даже специальный месячник по борьбе с этой пагубой объявлен. И вот стоило алкоголь временно взять в сельмагах под замок, оперативная обстановка совсем другая стала повсеместно.
— Кой черт его тут под замок брать, — вскинулись бабы, — если за рукой водкой хоть облейся.
— За рекой — это другая область, там до месячника дело не дошло, — объяснил начальник.
— И какая уж такая в районе стала обстановка, если тебе в тот же месячник по пьянке рожу бьют? — «Партизана» и держали, и одергивали со всех сторон, но он все же вылез к приступку сцены, на свет, чтобы все видели, какими «фонарями» он украшен. — Вот, — сказал он. — Даром, что партизанил! А ему вон и теперь весело — хошь в месячник, хошь в декадник. — И указал на Егора, подпиравшего с парнями дальнюю стенку зала.
Народ похохотал, погомонил немного, «партизана», пока пробирался на место, потузили и потолкали. Но смехом дело не кончилось. Лектор пообещал принять меры, и как потом Василий Семенович ни уговаривал не трогать Егора, вскоре Колов получил повестку.
И вот теперь три года заключения. Три года! Не три месяца. Анка в школу пойдет… Да, пора уж ей будет. Елена одна изведется с хозяйством да с работой. Э, да что теперь!?
Егор угрюмо встряхнулся.
— Сдохнуть с вами можно. На поминках, что ли? — Дотянулся до баяна, разом распахнул его, мотнул стриженой головой, запел громким нескладным голосом:
Эх, как в тюрьму меня жена прово-жа-ла…
— Ну, подхватывай, мужики!
Вся дер-ревня со стыда убеж-жала…
Ах, куда вы, мужики, ох куда вы?
Не ходить вам без меня на хал-ляву…
— Чего не подпеваете? Сержанта боитесь? Ничего, он, вроде, свой. Верно ль, сержант?
Ах, куда же ты, Егор, ох, куда ты?
Ври, что гонят не в тюрьму, а в солдаты…
Он развеселился от неожиданного для себя умения переиначивать песни, подмигнул Сапунову, дескать, погоди, сейчас и тебе куплет будет, но Сапунов насмешливо глянул на него, потом на часы и вздохнул.
От того времени, как сели к столу, и до последней вот этой минуты к Елене словно радость пришла, она вроде успокоилась. На самом же деле ей не так было. Радость-то — это верно, потому что Егора не увели сразу, а дали ей еще похлопотать вокруг него, посидеть рядом. И робость какая-то была перед скорым временем расставания, перед пустотой, которая наступит вот-вот, перед тяжестью, которая ждет ее уже сегодня. И завтра. И все три года…
Сапунов опять поглядел на часы и опять вздохнул.
— Может, до завтра бы остались? До утреннего поезда… — заговорила она, суетливо отыскивая еще какую-нибудь возможность потянуть дорогое время и прикрывая ладошкой рот, чтобы не дрожали губы. — Беда-то еще какая, — ухватилась она за первую причину, — вдруг мороз возьмет, а на дворе Захаров Ванька вчера ворота свернул. Навоз со двора вывозили и зацепили «Беларусем» Скотина бы не померзла…
Сапунов развел руками. Жалко бабенку, но ведь и ему предписано, что и как, и он не волен ослушаться. Он застегнулся на все пуговицы, и мундир сразу распрямил его, подобрал.
— Мороз возьмет — какая еще весна… Хотя грач, слыхать, прилетел. Рано чего-то нынче… Грач-то прилетел, а нам до утра нельзя. Самоволка будет. — Он еще раз поглядел на часы, прикинул расстояние до станции, поморщился. — Самоволка — это хуже нет. А воротички мы щас поправим. Давеча я и не заметил. Поправим, мужики? А они, глядишь, и простятся, а то когда еще свидятся?
Елена загорелась стыдом от последних слов Сапунова, улыбнулась жалобно, чуть сдержала себя, чтобы не спрятаться за перегородку, как Анка прячется, когда на нее кто-нибудь чужой поглядит. Но Егор в это время откинул баян на кровать, круто оглядел избу.
— Пошли, гражданин начальник, — гори тут все синим огнем!
— Егор! — протяжно позвала Елена и странно как-то попятилась к постели, будто разом потеряла стыд и звала его на последнее прощание. — Егор, я без тебя помру. Господи, одни-то мы как же с Анкой?
Егор дернул с вешалки пальто, нахлобучил шапку.
— Душу травить ты мастер, — сказал он Сапунову и так хряснул кулаком в дверь, что как только с петель ее не снесло. Но в сени не выскочил, опустился на порог, стал яростно сдирать с себя сапоги, перематывать портянки.
И Сапунов снял с крючка шинель, оглядел ее… Наверно неправильно поступил сержант милиции Сапунов. Надо было, как и положено, сразу после суда следовать до станции, оставив у порога клуба родных и знакомых осужденного, на станции определиться в отдельное помещение и ждать поезда. В общем, Сапунов нарушил инструкции, и теперь надо было что-то делать, потому что души у всех растравлены лишним часом расставания. Надо бы идти, да ведь сам же вызвался поглядеть ворота…
— Ты вот чего… Не сиживал еще, — сказал он Егору. — Новое-то пальто оставь дома, ему все одно, где висеть — там казенное дадут. Фуфайку какую надень да еще чего. Пошарь по углам. А хозяйка дочку пока соберет, чтобы гвозди нам подержала… Не дури, Егор, дело говорю. И не таращи на меня глаза, я тебе тоже не деревянный.
…Когда Егор и Елена вышли на улицу, готовые к дороге, он был в старой ушанке и в коротком, солдатском еще, ватнике. Она тоже почему-то вырядилась в свое давнишнее пальтишко, вытертое и серое, как печная зола.
Будто все Краево глядело на дом Егора, ждало его выхода и, едва они тронулись в путь, народ потянулся со всех сторон, и все норовили поглядеть им в глаза. И каждый из идущих в центре этих взглядов по-своему переживал любопытство селян. Егору думалось, что соседи хотят увидеть, с какими глазами уходит он из дому, и хотя привык поступать, только как ему самому вздумается, теперь терялся, не знал, как быть. Посовал кой-кому руку, не то здороваясь, не то прощаясь, и пошел, елозя сапогами, брызгая на голенища мокрым снегом. Елене и того тяжелее было — и горестнее и стыднее, словно все село уже знало, как торопливо и непутево простились они с Егором, когда мужики ушли чинить ворота. От этой тяжести она хотела и могла бы убежать, но Егор шел медленно, а с ним и Сапунов еле тащился.
— Не задолить бы нам, — сказала она Сапунову и осеклась: минутка лишняя дорога, а она торопит — те же люди что подумают?
Сапунов понял ее, потому что и на него глядели, мол, ведет мужика в тюрьму и ничего себе… Понял, что Елена сплоховала со своими словами и пришел ей на выручку.
— Задолить-то не задолим, а сапоги у меня раскиснут на таком ходу. Поддать надо шагу.
А Егор остановился, повернулся к народу, к родному сел, которое вытаяло одним посадом из снега, и сейчас притихло, будто его пристрожили чем, стащил с головы шапку. И народ присмирнел Нехорошо было глядеть на стриженого мужика. На парня — ладно, привыкли, много их, бывало, в армию провожали. А стриженый наголо мужик, хошь и молодой, это нехорошо, беда это.
— Прощайте, мужики, ребята. Бабы прощайте. Через три годочка, бог даст, свидимся. «Партизана» мне до встречи берегите, не обидьте его тут чем. — Нахлобучил шапку, круто обернулся и пошел догонять своих и конвоира. Анка поймала его за голое место руки, которое осталось между коротким рукавом ватника и карманом брюк, куда втиснул он сжатый кулак, и ее будто подхватило, понесло воздухом. Она сбивалась с шага, запиналась о свои же ноги, но не отпускала отцовой руки. У нее не спросишь, про что она сейчас думает, она еще сама не знает своих мыслей, единственное, чего она хочет теперь, не оторваться бы от руки, не отстать бы. Вот уж они и мать обогнали, и чужого этого дядьку, который подмигивал ей, когда она горсть гвоздей держала на дворе, а отец все вышагивает и вышагивает.
