Елена и оборачиваться не стала, спиной услышала поезд.
Егор присел на корточки, поцеловал Анку, наскоро лобызнул Елену, заложил руки за спину, сцепил пальцы и пошел к тому месту перрона, где должен остановиться его вагон. Елена охнула, увидев, как Егор стиснул пальцы на пояснице. Он никогда так не делал прежде, и это значит, что разлука их уже пришла, вон она катит с ярким светом во лбу, катит ровно по времени и везет Егора из минуты в минуту. Мимо нее, мимо Анки, мимо Сапунова и Егора, сдерживая тяжелый ход, прокатились большие колеса с красными ободьями, потом пошли колеса совершенно черные — эти уже медленнее. Затолпились, затолкались спереди и сзади какие-то люди. Елена подхватила Анку, стала сама толкаться, стараясь не отступиться от стриженого затылка, заметного над толпой. Опять звякнул колокол, теперь в два больных удара. Егор впереди поднялся на подножку, коротко махнул ей рукой, кажется, подмигнул ей даже и скрылся в вагоне. Она побежала к тому месту, где только что видела Егора, но натолкнулась на одного Сапунова. Тот снова сворачивал свою бумажку в трубочку и чего-то говорил проводнице, которая, не слыша его, смотрела вперед на паровоз и держала наготове желтый флажок, тоже свернутый трубочкой.
— Не берет она вас без билета, — сказал Сапунов Елене.
— Да как же быть-то? Неужто сердца нет?
— Вас вон сколько на каждой станции — где на всех сердца набраться? — отбрила проводница, и Елена не нашлась, что ей еще сказать.
А Егор тем временем пробежал через весь вагон, через тамбур и уже в другом вагоне спустился со ступенек на перрон. Руки он опять держал в карманах и улыбался в ожидании момента, когда поезд повезет мимо сержанта милиции Сапунова. Вот клухой-то закудахчет когда! Поди, спрыгнет с подножки, а Егор тогда вскочит в проходящий мимо вагон — проводницы ведь не сразу двери схлопывают. И будет дело: он в вагоне, а конвоир на улице!
Вагоны тронулись, остывшие колеса заскрипели, покатились нехотя. Сапунов стоял у зарытой двери, мешая проводнице, махал рукой Елене с Анкой. Кто-то окрикнул его с перрона. Стриженый какой-то ему шапкой машет. Сапунов обернулся в вагон, снова глянул на стриженого — Егор Колов! Леший, как провел, а!
— Остановить вагон нельзя?
— Телега это что ли? — отозвалась проводница и не подумала сменить желтый флажок на красный.
Сапунов отжал ее к стенке, откинул со ступенек площадку, стал спускаться спиной к перрону.
Елена увидела Егора. Он был от нее шагах в десяти, но глядел не в ее сторону, а вперед, на Сапунова и махал тому шапкой. У нее в голове закружилось: неужто до утреннего поезда оставили? А, может, кто-то этим же поездом (ведь он из области идет) какое-то распоряжение вез, отмену приговора — бывает же чудо! — и Егора отпустили?
— Егор! — громко выкрикнула она и стала отпускать Анку, чтобы высвободить руки, протянуть их к нему, быстрее его достать.
Егор услышал этот голос, обернулся, увидел настрадавшееся ее лицо, готовое обрадоваться, что поезд не увозит его, и понял, какую он наделал беду. Кинься он сейчас, как надо бы ему, к вагону, и ей уже не устоять — бросится за ним или свалится с ног, у нее не хватит сил удержаться на месте. Он махом подлетел к Елене, успел коснуться рукой горячей ее щеки, подсунул сползающую с рук Анку.
— Я поглядеть, не ревешь ли опять? Ни, у меня! — сказал он с каким-то хрипом и пустился за своим вагоном. Прыти в нем еще было много и силы еще много осталось: легко подтолкнул Сапунова в вагон, сам вскочил прямо на верхнюю ступеньку. Проводница захлопнула за ним дверь, щелкнула ключом:
— Не бывал под колесами-то? — И ушла, сердитая, к себе.
Егор с Сапуновым остались одни в тамбуре. Сапунов поискал рукой сзади себя откидную скамеечку, опустил ее, сел и словно замер, ноздри только дрожали, и колыхалась приставшая к губам какая-то пушинка.
Надо бы улыбнуться, сказать чего-нибудь Сапунову, мол, поцеловаться вот приспичило и соскочил, а чего, дескать, тут такого-то? Но не улыбалось и не говорилось Егору, вроде даже и не дышалось. Что-то билось в голове, токало — беду он наделал. Беду.
Егор отвернулся к двери, потер рукавом запотевшее стекло, пригляделся. За вагоном шла темная полоса ельника старой посадки. Кой-где ельник обрывался, и видно было что-то синеватое, оно высилось горбом и пропадало в сумерках. Это и было покатое поле, по которому взбиралась, наверно, теперь Елена с Анкой. Егор сглотнул горечь, вставшую в горле, и, сильно нажимая на стекло, стал тереть его уже ладонью. Поезд делал плавный поворот к мосту. Скоро вдалеке будет чернеть совсем нестрашная отсюда полоса оползня, без острых разломов пластов земли, без крошева деревьев, без свистящих на ветру корней… Егор прижался к стеклу бровями, прикрылся ладонями, чтобы не отсвечивало, не мешало глядеть. Но ничего уже не видно. Пусто. Синё. И Егору представилось, что Елена так еще и стоит на том месте, где он коснулся ее щеки в последний раз, и никак еще не может вдохуть в себя воздух и оглядеться: куда им теперь идти с Анкой. Словно за нее он потянул в себя воздух и держал его долго, пока мог терпеть ломоту в висках.
— Скажи хоть чего-нибудь, попросил он Сапунова.
— А чего я тебе скажу? — отозвался тот. — Вот едем. Три часа осталось и пять остановок. Подремлем пойдем, или опять прыгать будешь?
— Иди, дремли. Я отпрыгался.
Ярославль, 1968 г.
По привычке потрепав рыжую секретаршу за костлявое плечо, Герман вошел в кабинет и увидел на идеально прибранном письменном столе белый лист бумаги. «О, черти, уже что-то пишут… Кому я понадобился, на выходные глядя?». Он привычно переобулся в легкие кабинетные штиблеты, задвинув уличную обувь под стол, и в прекрасном, даже слегка игривом настроении опустился в мягкое рабочее кресло. «Ну, и чего тут?» — спросил он, небрежно подвинув к себе лист, где чернела всего одна строчка: «Ты еще жив, козел? Поторопись с завещанием. У тебя осталось полтора дня.» Пропустив слово «козел», Герман еще раз пробежал глазами строчку, потом негромко прочитал ее вслух и почувствовал, как из недр организма подступает к горлу противная икота. «Спо-кой-но, Бубен!» — сказал он себе, и, чтобы подавить икоту, с двух сторон нажал ногтями основание среднего пальца. Икота моментально улеглась. «Ну, вот… А теперь подумаем: кто у нас так шутит? Для начала узнаем…»
— Галочка! — сказал он, нажав кнопку селекторной связи, и повторил извечное: — Сквозь двойной дверной проем носик дивный свой просунь!
— Слушаю, Герман Петрович! — появилась она в кабинете. — Вы всё шутите…
— Возможно. А теперь — шутки в сторону. Мне тут записочку без подписи оставили… Кто до меня заходил в кабинет? — И он помахал перед собой злополучным листком.
— Кроме меня, никого. Да никто и не рыпался.
— Прекрасно. Да и шрифт вроде как от твоей машинки. Значит, это ты рассчитываешь на завещание? Не рано?
— От вас дождешься! — игриво отмахнулась секретарша. — Да я, сказать правду, и не проверялась еще.
— А, может, и не надо? Чего ждать от «козла»?
— Это кто это у нас козел? — подходя вплотную, спросила Галя и пальчиком стукнула Германа по носу.
— Да вот, записочка тут… — Одной рукой плотно, так, что почувствовал ее лобок, Герман прижал Галину к себе, а другой поднес к ее глазам листок бумаги.
— Ну, балуй! Дверь-то не заперта… Кто войдет сейчас, — сказала она вмиг сорвавшимся голосом и отстранилась от Германа. — Чего там написано?
— Читай, если не помнишь! — Герман скомкал листок и опустил его в ее открытое декольте.
— Эха, ты! — вырвалось у нее, едва пробежала глазами мятый текст. — Это, чего? Тебе записка такая? Сегодня положили? Это кому ты так насолил?
— Не тебе?
— Обалдел? Я чего, не знаю, такой ли ты еще живой?
— Ладно. Иди, — сказал он. — Мне подумать надо.
Галина резко повернулась на выход, но у тамбура остановилась и оглянулась, спрашивая взглядом: «А может, запереть дверь?»
— Иди, иди, — махнул он ей рукой. — В другой раз.
Он сел за стол, разгладил ребром ладони смятый лист послания анонима и склонился над ним, подперев руками виски. «Кто это может быть?.. Кто-то из наших?… Кто?»
Прошел уже месяц как Герман был назначен председателем комитета. Народ принял его назначение как должное, без ропота. Может, кто-то и сожалел о судьбе его предшественника — невысокого, худенького человека, смелостью и независимостью характера похожего на фокстерьера, но разговоров на эту тему Герман в коллективе не замечал, и всезнающая Галина ничего ему об этом не докладывала. Да, собственно, почему кто-то должен плохо к нему относиться? Практически со всеми лично он знаком только со дня представления на общем собрании, никому и ни в чем «насолить» не успел. Отношения чисто рабочие: читает тексты, слушает или просматривает передачи, высказывает замечания, что-то даже снимает с эфира… Но все это в порядке вещей в любой редакции. Единственный, с кем он давно знаком и находится, можно сказать, в конфликте, это редактор музыкального вещания Виктор Полушкин. Вот с ним он работал еще в газете, но в разных «весовых категориях» — тот литсотрудником, а Герман — заведующим отделом. Ну, правда, парнем тот был шустрым, творчески активным, с претензией на писательство, за что, не подавая вида, и недолюбливали его коллеги. А вот Герману приходилось давать в газете оценки литературным трудам Полушкина, и самолюбия его он не жалел.
