Афанасия рассмеялась задорно, по-девичьи.
Лене показалось, что увидела она в облике Афанасии другую женщину, сильную и насмешливую, поющую в глаза плюгавому активисту дерзкую частушку…
– Так что Доменик у нас – француз. Хоть и чисто русских кровей.
– У меня сестра замужем за датчанином. Мой племянник – датчанин, – почему-то нашла нужным сообщить Леночка.
– Все перемешалось в мире. Какие железные заборы ни строй, а сквозь них жизнь пробивается, – убежденно заметила Афанасия.
– И Доменик – он так и рос там, за границей?
– Мы с мамой и отцом Доменика знали, что на свет появился будущий хранитель музея. Мы тут часто бывали. Пока Доменику в лицей пора не пришла идти, по полгода здесь проводили. Весна, лето, начало осени – это наше время. Мама счастлива была. Потом она умерла. И мне пришлось вернуться. Это Доменик уже в университете учился. Я взяла в свои руки бразды правления, Доменик применял свое знание музейного дела на практике. Каталоги составлял, описания. Так, чтобы потом экскурсоводам было удобнее. Думали, сохраним все тут… Мечтали сигнализацию поставить. Климат-контроль. Мечтали, а вдруг станет наш музей объектом паломничества… Очагом культуры…
– Главное – не стал бы очагом возгорания, – мрачно пошутил молчаливый Доменик.
– Да, – серьезно подтвердила Елена Михайловна. – Именно это сейчас главное. А то ведь они все спишут на лесные пожары. Тема нынче удобная, модная. Поохают, поахают… И затихнет все.
Ужинали раньше вчерашнего. Сроднившись за день совместной работы, не особо даже поначалу беседовали. Так – отдельные реплики, слова благодарности.
Но некоторые вопросы, казалось, витали в весеннем чистом воздухе.
– У меня сестра с восемнадцати лет жила за границей. А как вырос сын, вернулась в Москву. И сама затосковала, а главное, сын настаивал, учиться и жить хотел только в России. Странно мне это, непонятно, ведь очевидно же, как тяжко у нас все устроено, – задумчиво произнесла Елена.
– И у меня тоже… Такая тоска случалось. Тут живу – мне каждый цветочек понятен, каждая травинка – моя. И Доменик… Еще больший патриот. Все устремления – сюда. Все знания – ради этого места. Вроде никому даже не нужно это, никто не зовет, не ждет. А все-таки и зовет, и ждет. Манит. Не эти… Они что? Тлен, прах. Хотя сами думают, что конца им не будет. Зовет что-то из глубины. Как будто о долге нашем напоминает, – откликнулась Афанасия.
– Я вот Мане, сестре, и говорю: надо бы подсчитать, сколько русских так живет вдалеке и томится, тоскует… Они же самые главные патриоты и есть.
– Да, – засмеялась вдруг хозяйка. – То, что сейчас у нас творится, к любви не особо располагает. Вот и получается, что русский патриотизм растет по мере удаления индивидуума от границ своей родины.
– А на расстоянии всегда любить легче. Всегда и всех, – согласилась Елена. – Я вот в последнее время часто думаю: за что нам все это? Постоянные кошмары. Не одно, так другое. Не дают нам спокойно жить и работать. Дергают. То одно надо усовершенствовать, то другое… Вот образование… Даже страшно подумать, что из людей собираются сделать. Три основных предмета оставить в старших классах! И каких! Физкультуру, ОБЖ… А еще – Россия в современном мире. Это же вообще смешно. Кто преподаст? Как? Большинство-то учителей-бедняг этот современный мир в глаза не видели, языков не знают… Чему научат?
– За что нам это? А вы Библию почитайте. Там ответы на все вопросы. Притчи царя Соломона читали?
– Конечно! – подтвердила Елена, отметив совпадение: только сегодня утром, думая о том, как сложилась ее собственная судьба, вспоминала она о глупой женщине, что дом свой разрушает.
Впрочем, такие совпадения в последнее время даже перестали ее удивлять: очень уж часто приключались. Только подумает о ком-то, тут же встречает. Или звонит этот человек, до того годами не проявлявшийся.
– Помните вот это: «Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои»? У меня папа постоянно эти слова повторял. Говорил, всех бед от этого еще не сочли. Потомки – и те не сочтут.
– «Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои», – повторила Елена. – А у нас только и делают, что передвигают, ломают, корежат.
– Жизнь из поколения в поколение должна идти по определенному веками порядку, по той давней меже. Передвинешь межу – сам себя не узнаешь потом. Орфографию русскую как лихо после революции сменили! Зачем? Знак – мы другие! Мы от старого отреклись. Новую жизнь построим. Строили, строили, да долго ли продержались? Все из рук выпустили. Такую войну выстояли, победили, а потом сдали все без боя. Не уважали межу, проведенную отцами. Отучены были от этого уважения. Вот сейчас и теснят… Подальше от межи… Мы уже еле держимся. От красных в ту пору отец уберегся. Мать в лагерях выжила. Но разве кончилось по мукам хождение? По-прежнему – война!
– А между кем и кем сейчас, на этот раз? – задумалась Елена. – Красные и белые – это давняя история.
Ей почему-то показалось очень важным определить, обозначить участников противостояния.
– Помните, у Достоевского? Трихины?[9] Микроскопические существа, вселяющиеся в людей. И зараженным трихинами кажется, что они-то и знают правду, они-то и видят, как надо. А в результате – все остановилось, работа брошена, войны, – горячо продолжала она. – Все это пророчество сбылось. И получается что же? Есть зараженные трихинами, а есть здоровые. Но их мало. И они ничего не решают. Максимилиан Волошин это изумительно стихами передал, уже как свидетель и очевидец конца:
Исполнилось пророчество: трихины
В тела и в дух вселяются людей.
И каждый мнит, что нет его правей.
Ремесла, земледелие, машины
Оставлены. Народы, племена
Безумствуют, кричат, идут полками,
Но армии себя терзают сами,
Казнят и жгут мор, голод и война…[10]
– И трихины бывают разного свойства, – подхватила Афанасия. – Посмотрите, как быстро люди отдались в рабство вещей, желаний. Им сейчас нужны вещи. Приобретения. В этом смысл. Я еще когда впервые на Запад попала из наших небогатых краев, удивлялась: да, вещей много, да, все есть. Ну и хорошо. Человеку в принципе за жизнь и двух пальто не сносить. Ну, пусть, красиво, ладно. Но вот повели меня в огромный магазин. И там воскресная праздная толпа, с детьми… Все ходят и смотрят. И дети приучены с малых лет. Как стадо. Как коровы на лугу. Смотрят, что бы сжевать. А ведь свободный день. И светит солнце. И река рядом… Там уже тогда большая часть людей успешно и добровольно сделалась рабами. Рабами вещей. Рабами желаний. Очень мелких и очень вещных желаний. А такое рабство заразительно. И еще как! Наши, побывав в те давние поры в мире, где поклоняются вещам, приезжали домой одуревшими. Помните, как говорили? ТАМ все есть! И что – все? Тряпки, предметы неодушевленные… Но это «все» произносилось с таким благоговением, будто о благодати говорилось, будто в раю довелось побывать. Вот постепенно, но неуклонно это пришло к нам. Люди – рабы вещей, рабы желаний. Рабы собственной алчности. Такими легко управлять. Им – дай, они твои. Или хотя бы пообещай… Кто-то ухватит больше, кто-то меньше, но заражены все. Зависть, бессильная злоба – это оттуда. А потом уже и все остальное. И лжесвидетельство, и воровство, и убийство. Ох, лучше не надо обо всем этом, а то уснуть не сможем.
Почему в России все легкие и приятные беседы обязательно сойдут на нет, подойдут к краю пропасти, в которую и заглядывать-то страшно? Если бы это хоть что-то давало. Только душу растревожили.
Они посидели еще немножко молча, прислушались к птицам, шуму листвы.
Становилось прохладно.
Елена Михайловна вдруг вспомнила вчерашние ночные непотребные звуки и заторопилась ко сну, пока не выплеснулись проявления жизнедеятельности нижней молодежи.
Она уснула немедленно, как только голова коснулась подушки. И проснулась от сильного внутреннего толчка, не понимая, сколько проспала и для чего необходимо сейчас бодрствовать. Встала. Накинула на плечи шаль, врученную вечером Афанасией. Вышла, как лунатик, на крылечко флигеля.
Снизу доносились внятные отчетливые сигналы, которые и разум, и чувства отказывались принимать за слова.
«Значит, не так уж и долго проспала», – догадалась Елена Михайловна.
Из-за волнистого облака прорвалась огромная луна. Лунища. Стало светло, как от безжалостного вражеского прожектора перед бомбежкой. Зримые детали дома, сада, дорожки к музею проступили в полной беззащитности.
«Никакой угрозы», – вспомнились давешние слова Афанасии.
Не утешительно вспомнились, а с мрачной иронией. Засели здесь… Идеалисты. Думают, лень будет этим, нижним, из-под горочки подняться.
