«Никакой угрозы», – вспомнились давешние слова Афанасии.
Не утешительно вспомнились, а с мрачной иронией. Засели здесь… Идеалисты. Думают, лень будет этим, нижним, из-под горочки подняться.
Голоса и вправду как будто стали приближаться. Верить этому не хотелось, однако поди не поверь, если вот они. И шаги слышны. Не таящиеся, а вполне наглые шаги множества сильных молодых ног.
«Все! И не спрячешься от них, не укроешься! Досиделись! Дождались!» – запульсировали панические импульсы где-то в области солнечного сплетения.
Внезапно, на самом пике хаоса, раздался ни на что не похожий, электрический сухой треск. Из-за дальнего угла дома на дорожку выпрыгнуло или выкатилось что-то живое, рассыпающее вокруг себя брызги искр. Будто бы человек, будто бы цирковой гимнаст накручивает немыслимые сальто, отталкиваясь от земли то руками, то ногами. Лучится весь, сверкает холодным бенгальским огнем. Нет! Человек так не сможет – ни циркач, ни кто другой. Это какой-то зверь огромный, недобрый, хищный, неземной. И этот зверь неминуемо приближается, виден его оскал, клыки, острые когти на том, что сначала показалось руками.
«Разорвет!» – взрывается в мозгу парализованной Елены Михайловны.
– Атас!!! Шухер! Погнали отсюда! – доносятся удаляющиеся голоса нижних.
Зверь совсем рядом. Они видят глаза друг друга.
Не убежать, не спрятаться. Не спастись!
Но огненный клубок прокатывается мимо. И тут только застывшая оторопевшая женщина внутренним зрением признает за хищными чертами, рассмотренными только что в опасной близи, знакомый и неопасный облик. Верить этому нельзя. Разум отказывается. Но в эту ночь беспощадной луны верить надо тому, что видишь, а не тому, что может или не может быть.
Доменик! Тихий юноша, маменькин сынок, знаток живописных нюансов, любезный, кроткий, немощный вырожденец. Это ведь он! Они же друг другу в глаза смотрели! Как не узнать!
– Идемте-ка в дом, – слышит она сухой приказ за спиной.
Афанасия!
Но что означает сейчас ее присутствие? Спасение и покой? Или окончательную погибель? Спите тут спокойно – бояться нечего! Так ведь она в первый вечер сказала! И весь этот ужас сейчас!
Оборотни! И может, их и нет вовсе? Призраки? Как это все тут уцелело ни с того ни с сего? Не должно было выстоять ни по-какому!
А она-то! Губы раскатала! Шедеврами дивными восхищалась!
Ах, Сомов! Ах, Брюллов! Ах, Венецианов!
А этого ничего нет! Не существует. Или – существует… В ее больном воображении. И она сама… Елена – типа – Михайловна, искусствовед… Есть она еще в этой жизни или кажется самой себе – отныне потусторонней? Отдала Богу душу в своей некогда любимой Москве, а теперь прощается навсегда с земной юдолью, и мечется душа в поисках, за что бы уцепиться, с чем бы слиться, что уберечь для жизни вечной?
Странно, но именно эта мысль о конце земного претерпевания дарит легкость и бесстрашие.
И правда – чего бояться? Теперь-то! Радоваться надо, что на том свете (вернее, очевидно, на э т о м для нее теперь) так все интересно, фантастически занятно и, в общем-то, справедливо устроено.
– Идемте же! – приглашает голос.
Ежась под шалью от неожиданного порыва ночного ветра, гостья спокойно следует за хозяйкой.
В доме прежний порядок, уют, тишина, надежный запах старины и чистоты. Ничего потустороннего. Стол, за которым ужинали. Чайник электрический на полочке. Вода в нем закипает, бурлит. Чпок! Огонечек красненький выключился. Из носика пар столбом повалил.
– Чайку? Мятного? – предлагает Афанасия.
– Мятного хорошо бы, – соглашается Елена. Она с сожалением понимает, что ничего еще не свершилось. Не на том она свете, на этом. Жива. И здесь, в дивных этих местах, тоже все осуществляется по земным законам. Только вот с Домеником глубокая неясность. Большой вопрос!
Они осторожно отхлебывают чай, заваренный травой забвенья. Горячо. Сильный мятный запах кружит голову.
– Видели! – утвердительно произносит наконец Афанасия.
Гостья несколько раз кивает.
– Да! – продолжает решительно хранительница народного бессмертия. – Да! Доменик. Сын… От кого тут было рожать? Кого от тех родишь? А каково быть одной? Безнадежно и постоянно одной…
Елена Михайловна кивает. Уж ей ли это не понять! И вдруг вспоминает: они же днем говорили о замужестве Афанасии, о ее заграничной жизни. Помнится, она сказала, что Доменик полностью русский. По гражданству – француз, а по крови – русский. А она, Елена Михайловна, все хотела про отца Доменика подробнее спросить и все забывала, разговор все время в сторону уходил…
Афанасия между тем перевела дух и заговорила вновь.
– Да! Я родила его от кота! Допустим – так! Скажете: так не бывает. Я тоже так думала. Но… Вы же свидетель? Вопросов быть не должно. Сами видели. И – чем плохо? Проявляться не сразу начало. Сначала – маленький, слабенький. Не плакал – мяукал. Болел всеми хворями. Но умный – на лету все схватывал. Из воздуха. Просто как… раз! – и вспомнил то, что раньше знал. Душа у нас – одна на двоих. А потом, в тринадцать его лет – началось. Пубертация. Все гены просыпаются, какие заложены. И тут ничто не властно. Пытались бороться, запирались, снотворное пили – безрезультатно. Такое начинается! Наружу надо природу свою выплеснуть. Иначе – конец. Но – видите – начала и концы связаны намертво! Там, где кончается зло, начинается добро. Решили мы это спокойно претерпевать, как природой положено. И вот – никто теперь и не сунется.
– А если те… которые внизу… если они оружие применят? – догадалась вдруг спросить Елена Михайловна, ужасаясь собственному вопросу.
– Рано или поздно – стрельба пойдет обязательно. У них же в программе заложено разрушать и убивать. Приведут приговор в исполнение. А как же. Только мы предусмотрели. Уедем мы. Совсем скоро уедем. На родину Доменика. Там нас ждут. Зовут. Видят же, что здесь творится. Понимают, что из последних сил держимся. Природа там не хуже. Безопасность гарантирована. Кое-что вывезли. Свое, не музейное. Хотя музейное – разве оно не свое? И кому оно достанется? Ладно, не наше дело. Душа болит и будет болеть, пока живы и память мучает. Но у Отечества такие законы. И надо принять. Они сейчас за вещи и деньги сражаются, как за бессмертие. Одержимые наживой до оцепенения. Так что надо было найти в себе силы вычеркнуться. Навсегда. И пусть все будет по их разумению. Храните, что можете. У нас – ни власти, ни сил, ни прав. Только право на жизнь, не им и данное, хочется осуществить. И все.
Некоторое время молчали. Сон обволакивал мятным духом. Сон все рассудит, ночь всех укроет, тьмой успокоит…
Утром Елена Михайловна с удивлением вспоминала ночной театр теней.
Было? Не было?
Случаются же такие сны! Просто натуральная явь!
Полнолуние – источник кошмаров всего живого.
Афанасия была свежа, румяна, улыбчива. Доменик – приветлив и разговорчив. День – тих и прекрасен.
«Приснилось! – смущенно думалось Елене Михайловне. – И рассказать стыдно! От кота… Приходят же сны в благодатных местах!»
Она уже не раз замечала: если все днем хорошо, обязательно приснится какая-то пакость. И наоборот, если страдаешь, сны приходят в утешение, светлые, счастливые.
Однако некоторые эпизоды гадкого ночного кошмара продолжали настырно вертеться в голове, не забывались, как обычно бывает со страшными снами.
Елена знала, что бывают видения пустые, а случаются предупреждающие о чем-то. Главное – воспринять всерьез, прислушаться, постараться понять, что это явилось прошедшей ночью.
Мама давным-давно рассказывала, как однажды всех их, всю семью, спас ее сон.
Летом, на даче, привиделось ей, что у девочек в комнате появился огромный еж. И хочет она взять этого ежа, чтобы всем показать это диво дивное. Трогает его, а от колючек искры в разные стороны, треск, дым, огонь… В общем, полная ерунда. Но маме этот сон не давал покоя целый день. Она даже дочек уложила спать на первом этаже, в пустующей комнатке для гостей. Девочки уснули. Мама с папой и друзьями-соседями сидели себе на веранде. И вдруг опять вспомнился маме этот еж.
– Подождите минуточку, я сейчас, – промолвила она и, как зачарованная, пошла наверх, в пустую комнату девочек.
А там – дым, огонь, искры… Все из сна!
Успели потушить. Проводка старая, руки не доходили поменять. Вот и дождались.
Но сон-то каков! Ведь предупредил! А что могло бы быть… Сгорели бы дотла…
У них это вообще семейное: если видишь искры во сне, думай, где загорится. В прямом и переносном смысле. Вон Манечка рассказывала, как искры у нее из глаз посыпались перед тем, как она сцену в саду, где Свен с юношей сидел, своими глазами увидала.
Искры… искры… Что ж они могут значить-то? Ну вот… Да… Говорили они накануне о пожаре… Что подожгут… Не это ли? Не так ли надо понять?
