— Придется и пить за вас, никуды не денешься. Здорово, племаш! Чего нос скукожил, смотри, прилипнет к губе.
Двустолетний похлопал легонько своей узкой ладошкой Николая по плечу.
— Жду, когда нальют.
Появляется стакан. Один на всех, пыльный, с опилками на граненых стенках. Испытанный. Венька дует в дно, вытирает пыль рукой, потом долго вытаскивает пальцами прилипшие опилки.
— Брось быка доить! И так пойдет, — останавливают его. — Наливай…
Николай смотрит в окно. Сначала на витую решетку. Надо же, кто-то старался, выделывал из железяки такие кренделя и не знал, что будет стоять его решетка в окне столярки, никому не нужная, по сути дела. Воровать-то в деревне никто не ворует. Надо досок, приходи и бери. Слова не скажут.
Потом смотрит на размытые потеки грязи и невольно замечает, что потеки эти выделяются слишком резко, не как час назад. Значит, уже стемнело за окном.
— … и не отвязывается, зараза. Домой же его не поведешь. Я уж плутал-плутал по лесу, а он все след в след, — словно издалека доносится вязкий и скучный пьяный голос Веньки Сидорова, самого́ не вдохновленного собственным рассказом.
Слова Николай слышит, а в смысл не вникает, не сосредоточивается. Мысли ни на чем не останавливаются.
Все говорят о своем, разбившись на пары, на тройки, только Николай один и разливающий Венька. Он говорит и говорит по инерции, не привык останавливаться.
— Слышь… слышь… — хлопает он по плечу Митряя: — Так я чего уж решил…
Митряй на секунду поворачивается, моргает в непонимании, на Веньку смотрит и снова отворачивается к прежнему собеседнику.
Двустолетний спит на штабеле досок. Шапка с коротко остриженной седой головы свалилась, и чья-то сердобольная рука ее подняла с грязного пола, положила рядом с дедом на доски. Дед во сне что-то шепчет черными губами, но что — не разобрать.
Венька спрыгивает со стола, подходит к старику, его хлопает по плечу, но добудиться не может и продолжает рассказывать спящему.
— Сажусь на пень, он подходит метра так на три и останавливается. Я ружье поднимаю и говорю: «Если, мол, и дальше за мной переться будешь, подстрелю, вот те крест, подстрелю. Видали мы таких инспекторов на погосте… Подстрелю, и следов никто без бутылки не найдет… А чего…»
Николай уже немного отмяк душой, неприятные мысли не стоят в голове колом. Он иногда глуповато и добродушно, по-пьяному улыбается, глядит на подгулявших товарищей.
— Слышь… Слышь… — опять хлопает по плечу спящего Двустолетнего Венька, чей рассказ прервался заливом храпа, похожего на кашель. — А чего, говорю. Я ведь и подстрелил бы…
— Ха-ха-ха… — так смеяться может только Митряй, не сдерживая себя. И правда — эхо откликнулось от высоких расписных потолков.
Улыбнулся с темной дальней стены босоногий и ветхо одетый для нынешней морозной зимы Христос, зашевелились подрисованные жженой резиной лихие усы у вечно чистой девы Марии.
— Ха-ха-ха… — не унимается Митряй.
Его собеседник что-то продолжает рассказывать свистящим полушепотом.
— И подстрелил бы… Чего ж мне, самому лапки кверху поднимать и под суд из-за паршивого лося… А в лесу ищи потом, кто прав, кто виноват…
Николай идет к выходу. От темного и густого вермута неприятно во рту, хочется чуть-чуть вдохнуть свежего воздуха и посмотреть — не пора ли домой. Знает, что сейчас, как бы его ни упрашивали не ехать в клуб, а упрашивать дома будут, он обязательно поедет.
Клуб на центральной усадьбе. Два километра отсюда. По утрам туда ходит трактор — на борту мелкая надпись: «Перевозка людей запрещена!» Однако трактор и возит людей. На нем жена обычно и добирается до клуба, где руководит всем — самодеятельностью, концертами. Обратно возвращается через лес пешком. Николай ходит встречать.
Темень уже встала над деревней, окружила столярку и умершее давным-давно кладбище в церковном дворе, где каменные плиты покрыты славянской вязью.
Захотелось тишины. Но на дороге тарахтит «таракан» — трактор «Беларусь» с кузовом-самосвалом впереди. В кузове полно людей. Вот трактор поворачивает и взбирается с натугой и пробуксовкой к столярке на гору. Это шабашники, «таракан» в их распоряжении, раньше обычного завершили свой трудовой день, спешат навестить Двустолетнего. Володя еще во время общих разговоров, полчаса назад убежал за своими.
— Открывай ворота! — издали, перекрикивая треск трактора, кричит Володя.
Он на ходу выпрыгивает из кузова, кувыркается в сугробе, играя в десантника, быстро вскакивает и бежит напрямик к столярке. Телогрейка расстегнута, душа нараспашку, веселье так и прет из него.
— Открывай ворота! — повторяет он. — Христом прошу…
Быстро отвязывает от ограды замерзшую вшивую лошаденку Двустолетнего, берет под уздцы и тащит к высокому крыльцу. Спокойная лошаденка упирается, но ее кто-то из шабашников с ласковым словом огрел кнутом, оставленным стариком в возу, и животное подчиняется. Третий шабашник открывает настежь обе створки тяжелой двери.
Лошадь тянет воз, два здоровенных парня помогают ей, подталкивают сзади, но с высокой стопки падает верхний ящик. Красное вино растекается по покрытому снегом крыльцу, словно кровь.
— Ух ты, черт! — веселье Володи от этого не стихает. — Хоть вылизывай.
Выскакивает на крыльцо Венька.
— Дай я вылижу.
Он и правда садится на четвереньки и принимается лизать покрытые снегом ступеньки. Парни ржут, как целый табун лошадей. Из церкви потусторонним хохотом поддакивает им Митряй. Он все видит. Венька всеобщему вниманию рад, как кто-то другой радовался бы повышению в зарплате, — наконец-то он в своей стихии — и кривляется еще больше.
Лошадь в церкви. Венька забегает последним, шлет во все стороны поклоны и истово крестится, сбиваясь — то справа налево, то слева направо.
Николай смотрит по сторонам. Кислая мина на лице Христа. Красивыми еврейскими глазами моргает в испуге непорочная дева Мария. Младенец прижался к ней судорожно сведенными ручонками.
— Разливайся, река! — кричит визгливо и пронзительно Венька, отбрасывая в угол, под ноги к трепыхающим общипанными крыльями ангелам полиэтиленовую пробку.
— Вот Анька завтра обрадуется… — гудит Митряй. — И на работу опять ходить не надо.
Анька, продавщица из магазина, уехала к дочери в Медведовку, потому и оказался здесь Двустолетний.
Шабашники выпили порядочно. И прихватили с собой ящик. Двустолетний спит. За выпитое и прихваченное с собой ему оставили деньги в аккуратно стоящей, словно копилка, шапке. За разбитое забыли. Деревня… Заплатит.
«Пора…» — думает Николай, выпивает последний стакан и выходит на крыльцо.
Навстречу ему поднимается в церковь Нина — жена — и пять незнакомых, по-городскому одетых мужчин. «Поэты», — догадывается Николай.
— Коль, ты еще здесь? — спрашивает Нина и тут же замечает, в каком муж состоянии, хмурится.
Колхозный автобус за оградой, пару раз фыркнув, как упрямая лошадь, стихает, и от этого тишина становится тягостной.
— Вот наша церковь, — говорит Нина, резко обернувшись к приехавшим с ней людям. — Построена по приказу Акинфия Демидова в начале восемнадцатого века. Одна из первых каменных церквей в наших краях. Расписана неизвестным самобытным народным художником.
Голос у Нины чужой, не ее голос. Словно экскурсовод говорит, но Николай понимает, что это она на него злится.
— Архитектура-то так себе, — говорит один из поэтов, с кучерявой блондинистой бородкой, задранной кверху.
— Да, — соглашается Нина. — Архитектура обычная, но роспись стен уникальная. Сами увидите. Правда, она сильно утрачена. И чем дальше, тем больше… Там сейчас столярка и, извините, рабочие… Видите… — Она показала на молчаливо уступившего дорогу Николая. — Чем занимаются… Я уже писала в общество охраны памятников. Но ответа не получила. Проходите, посмотрите…
Мужчины заходят. И как назло, лошадь оттопырила хвост, навалила перед обескураженными гостями кучу. Николай понимает, что назревает крупный семейный скандал и готовится к отпору. Как полагается, пару слов для отступа, а потом — нападение лучшая из защит. И тоже можно голос повысить. Все как полагается…
— Ха-ха-ха… — плывет, перекатываясь, как вода на порогах, на зависть последователям Шаляпина, эхо от смеха Митряя. — На ловца и зверь бежит. Наливай. Мы гостям завсегда рады…
Гости в восхищении раскрывают рты. И непонятно, то ли от радушия хозяев, то ли от голоса Митрия, то ли от росписи этих древних стен.
— Да, роспись действительно уникальная… — говорит тот, с кучерявой бородой.
— Это мы уни… уни… Мы такие, — совсем опьянел Митряй, а Мишка Рябов поднимает с пола пустую бутылку и запускает в изображение девы Марии.
Нина выходит первой, за ней поэты. Один задерживается, принимает из рук Веньки стакан, говорит:
