В то время я видел ее нечасто и даже пропустил момент, когда у нее родился сын. Слышал только, что Аркадий забил своими работами весь рынок и что они продавались за очень большие деньги.
Встретиться нам всем пришлось года через три, когда Маргарита попросила меня установить в их доме печь, вернее, протянуть от нее трубу через два этажа и вывести ее на крышу.
Стояла поздняя осень, и Аркадий впервые решился провести зиму за городом. Он оборудовал под мастерскую вагончик и теперь мог работать в свое удовольствие, не захламляя городскую квартиру. Единственно, ему был необходим присмотр – за ним нужно было выключать свет, подбирать раскиданную одежду, варить кофе, готовить еду, спускать в унитазе воду, искать его зажигалки, телефоны и ключи, вытирать сопли и делать за него еще кучу разных вещей, которые он сам был не в состоянии выполнить.
– Он, как всякий гений, совершенно не приучен к быту, но зато уже сейчас можно сказать, что его работы переживут нас всех, – говорила про Аркадия Маргарита. – Каждая из них – памятник.
Я молчал, потому что моим мнением на этот счет никто особо не интересовался. Для меня Аркадий был вторичен – он во всем был лишь копией Святослава.
– Может, ты поживешь с ним? – предложила она, как всегда блудливо глядя на меня. – Поможешь ему в работе.
– Ты хочешь, чтобы я стал его подмастерьем? – вспомнил я слово Славика.
– Почему нет? Мы тебе будем хорошо платить. – Мне нужно подумать.
– Да чего тут думать. Посмотри, в кого превратился Аркадий! Ты можешь пройти его путь.
– И отбить тебя у него? – улыбнулся я.
– Да я же и так всегда твоя, – она прижалась ко мне грудью и пародийно задышала.
В общем, я решил принять их предложение. В тот момент, когда мне позвонил Омар, я жил там уже два месяца.
– Мне некуда пойти, – сказал он в трубку. – Может, поговоришь с Маргаритой?
– Почему бы тебе самому не поговорить с ней? – спросил я.
– Ты же знаешь, она меня не станет даже слушать. – Ладно. Хотя ничего не обещаю.
Он приехал на автобусе, весь какой-то черный, словно обугленный. Аркадий дал ему ключи от соседского дома, который они снимали для гостей.
– Вот печь, растопи ее, прежде чем лечь, – сказал я. – Хочешь поесть?
– Потом, все потом, – ответил Омар. – Очень хочу спать.
Он лег на диван, как был в куртке и ботинках, я накрыл его одеялом, затем еще одним. Выключил свет. Затем вспомнил, что нужно закрыться изнутри.
– Закрой меня снаружи, – глухо сказал он.
– Э нет, давай уж сам.
Ему пришлось встать и закрыть за мной дверь.
Из дома он вышел только через два дня, выспавшись, по его словам, на всю жизнь.
Чтобы зря его не кормить, Омару нашли работу. Снег сыпал не переставая, и его нужно было убирать. Омар часами, как заправский дворник, махал лопатой, заходя в дом только для того, чтобы погреться и выпить чая. Еще на нем были дрова – Аркадий заказывал машину, и водитель, застряв однажды на участке, теперь вываливал наколотые поленья прямо в снег у дороги. Омар пер их на санях через два участка к беседке, где тщательно укладывал. К вечеру он забирался в свой дом и, протопив печь, просиживал за маленьким нетбуком в социальных сетях почти до утра.
– Меня зовут в Америку, – однажды сказал он мне. – Представляешь, мой одноклассник живет в Майами на берегу океана. Говорит, и мне там домик присмотрел, небольшую хибару типа этой, – кивнул он на дом.
– Как же ты туда поедешь? – спросил я. – У тебя ж документов нет.
– Не знаю. Можно перейти границу с Украиной, а оттуда – в Польшу.
– А дальше?
– Дальше будет видно. Поляки – ушлый народ.
Не пропаду.
Я удивлялся тому, что рождалось в его голове. По-моему, в последнее время он слишком много махал лопатой – это хотя и укрепляло его мышцы, но не способствовало работе мозга.
Вместо Америки он укатил в Подмосковье. Однажды за ним приехала женщина, с которой он переписывался в ВКонтакте, посадила в свою маленькую красную машинку и увезла. С Маргаритой он так и не пересекся ни разу за эти три месяца проживания с нами.
– Ты не считаешь, что с ним уехала целая эпоха? – спросил я ее. – Что именно сейчас то самое чертовое время, когда мы все были счастливы, помахало нам рукой?
– Может быть, – в задумчивости произнесла она. – Омар иногда писал замечательные стихи, но превратить свою жизнь в поэму – это нужно еще суметь. А он сумел.
– Вот, ты все-таки по достоинству оцениваешь его.
– Да я что? – пожала она плечами. – Его творчество и жизнь оценят потомки. Если узнают.
– Да, если узнают.
– А что, кстати, он будет делать в Подмосковье? – Жить. Любить. Писать картины.
– Картины? Наверное, такие же плохие, как он сам.
– Ты сучка, Марго. Знаешь об этом? – Знаю, знаю.
– Ты просто сучка.
Сергеев
1
Сергеев одно время был очень похож на Достоевского, но когда мы с ним познакомились, он скорее походил на Чернышевского, портрета которого я, надо сказать, никогда не видел, но смутно представлял по набоковскому роману «Дар». В моей памяти отложился трагикомичный персонаж, катающийся по полу с Добролюбовым, – больше я ничего не помнил, но ощущение общего нелепого драматизма, на мой взгляд, очень хорошо сочеталось с фигурой Сергеева.
Впервые я увидел его в ДК имени Ленина на Васильевском острове. Там было лито от какого-то завода, и я, решив обойти все такие объединения в поисках себе подобных, однажды зимой в летней обуви бежал по Большому проспекту, опаздывая к назначенному часу.
В фойе мне указали на небольшую группу, сгрудившуюся прямо тут же: в углу помещения стоял стол, за которым восседал худой усатый мужик за пятьдесят, перед ним на стульях сидели несколько человек. Все они были немолоды, на их лицах лежала тень усталости. Казалось, они пришли сюда сразу после того, как отстояли смену у рабочего станка. Было странно, что эти люди имеют какое-то отношение к стихам, – это никак не вязалось с моими представлениями о литературной среде. Присмотревшись внимательнее, я заметил среди них парня моих лет. Это и был Сергеев.
Он сидел несколько в стороне от всех, лицом к основной массе, взъерошенный, как загнанный в угол зверек, готовый в любой момент укусить. Исподлобья поводя глазами, он не искал спасения, а, наоборот, улучал момент для ответного броска.
«Ничего себе, – подумал я тогда, глядя на эти страсти. – Вот она какая, большая литература».
Заметив меня, человек за столом спросил, что мне нужно и не ошибся ли я собранием. Люди в суровых зимних одеждах обратили на меня свои тяжелые взоры.
Мне пришлось прочесть пару своих стишков, и их лица немного разгладились.
– Вот, молодой человек, – обратился усатый к Сергееву. – Учитесь.
На этом все внезапно закончилось. Усталые люди встали и, не спеша, двинулись к выходу. Меня подозвал усатый, но прежде Сергеев сунул мне в руку клочок бумаги с адресом, временем и датой.
– Приходи, – сказал он с некоторым усилием, словно гребя внутри себя против течения. – Соберется народ. Будет интересно.
– Хорошо, – ответил я.
Потом усатый прочел мне небольшую лекцию о заводской стенгазете и, пожимая руку, устало спросил:
– Ну что? Понравилось вам у нас? Я не хотел его разочаровывать:
– Конечно! Очень понравилось.
Больше я никогда не был в этом ДК. Последней каплей стала поэтесса в каракулевой шубке, до самого метро читавшая мне свои стихи. У нее был голос Беллы Ахмадулиной или, по крайней мере, Елены Соловей, от которого шарахались голуби. Мне было неловко, потому что люди оглядывались на нас, но эта уже не очень молодая женщина с кривыми некрасивыми зубами совсем не замечала этого – казалось, она вообще ничего не замечала вокруг. Ни снега, ни солнца, ни деревьев, как будто красота мира складывалась из других вещей, из тех, что были внутри нее и были видны только ей. Ее стихи были ужасны, так же как и вызванная ими экзальтация. Все было нелепо, кроме, разве что, самого порыва, но я давно замерз в своих летних туфлях, и мне не терпелось оставить мою новую знакомую. Желательно навсегда.
