— И вам хочется? — сказал с большим недоверием Бом, видевший второй толчок.
— Он хочет… — сказал Тиклпенни.
— А ты, — сказал Бом с внезапной яростью, от которой у Мерфи сердце подпрыгнуло, — ты закрой свое чертово поддувало, знаем мы, чего ты хочешь. — Он упомянул одну-две вещи, которых Тиклпенни хотелось больше всего. Тиклпенни утер лицо. Тиклпенни было известно два рода выговоров: те, после которых ему было необходимо утереть лицо, и те, после которых этого не требовалось. Никаких иных способов дифференциации он не применял.
— Да, — сказал Мерфи, — я бы очень хотел начать сразу же, если можно.
Бом сдался. Когда дурак поддерживает подлеца, добрый человек может умыть руки. Дурак в союзе с мошенником против самого себя — это такая комбинация, устоять перед которой не может никто. О, чудище человечности и просвещения, пришедшее в отчаяние от мира, где единственные естественные союзники — это дураки и мошенники, человечество, бесплодное от соучастия, восхитись Бомом, который на этот раз смутно почувствовал то, что вы так часто чувствуете отчетливо, потирание рук Пилата у себя в голове.
Таким образом, Бом освободил Тиклпенни и предоставил Мерфи в распоряжение его глупости.
Чувствуя себя в медицинской форме все тем же жалким полпенни, вероятно, оттого, что он отказался снять свой лимонный галстук-бабочку, Мерфи явился к Бому в два часа, и для него начался опыт, от которого он уже ожидал чего-то лучшего, хотя и не знал в точности, почему, или чего именно, или в каком смысле лучшего.
Ему было жаль, что настало восемь часов и его спровадили с работы, причем Бом громко отчитал его за неповоротливость в обращении с вещами (подносами, кроватями, термометрами, шприцами, кастрюлями, зажимами, шпателями, тисками и т. д.) и безмолвно похвалил за искусность в обращении с самими пациентами, чьи имена и другие, более ужасные особенности Мерфи совершенно освоил ко времени истечения его шести часов, как и то, чего он мог от них ожидать и на что не надеяться никогда.
Тиклпенни лежал, раскинувшись по всему полу чердака, и при свете свечи бился над крошечным старомодным газовым обогревателем, с каким-то отчаянием паля из пистолета-зажигалки. Он поведал, как шаг за шагом, начавшись характерным образом с самых немыслимых видений, сложилась эта безумная установка, которая, материализовавшись, не желала действовать.
Ему потребовался час на усовершенствование его видения. Ему потребовался второй на то, чтобы откопать обогреватель, гвоздь всего этого сооружения, вместе с приложенной к нему по иронии судьбы искровой зажигалкой.
— Я бы полагал, — сказал Мерфи, — что обогреватель — дело вторичное, после газа.
Он притащил обогреватель на чердак, поставил на пол и, отступив назад, представил себе, как тот будет гореть. Проржавленный, пропыленный, выброшенный за негодностью, с осыпающимся асбестом — казалось, его никогда не удастся зажечь. В унынии отправился он разыскивать газ.
Потребовался еще один час, чтобы отыскать то, что можно было бы к нему приспособить, использовав вышедший из употребления газовый рожок в W.C. этажом ниже, ныне освещаемом электричеством.
Установив таким образом конечные точки, оставалось лишь добиться их соединения. С увлекательными сторонами этой трудности он был прекрасно знаком еще в те времена, когда в бытность свою поэтом под парами он так подолгу и так любовно бился над сведением концов своих пентаметров. Он разрешил ее меньше чем за два часа, посредством набора списанных трубок для питания, дополненных — наподобие цезуры — стеклянными, благодаря чему газ теперь поступал в обогреватель. Асбест тем не менее не желал раскаляться, хоть засыпь его искрами.
— Ты толкуешь про газ, — сказал Мерфи, — но я никакого газа не чувствую.
Здесь он находился в невыгодном положении, так как Тиклпенни запах газа чувствовал, слабо, но отчетливо. Он описал, как он его включил в W.C. и помчался бегом на чердак. Объяснил, что поток можно регулировать только из W.C., так как у ввода трубки в радиатор никакого крана не было и не предусматривалось. Это было, пожалуй, главное неудобство его прибора. В отсутствие помощника, включающего газ внизу, в то время как он ждет наверху с зажигалкой наготове, наиболее достойным методом разжигания обогревателя было бы для Мерфи присобачить асбестовую форсунку на своем конце цепи, спуститься с ней к источнику горючего, зажечь ее в W.C. и не спеша отнести назад к обогревателю. Или, если он предпочитает, он мог бы снести в W.C. весь обогреватель, и к черту специальную форсунку. Но это вещи несущественные. Главное — что он, Тиклпенни, включил газ более десяти минут назад и с тех пор безрезультатно осыпал обогреватель искрами. Это была правда.
— Либо газ не включен, — сказал Мерфи, — либо соединение ослабло.
— А я разве нет, после стольких попыток? — сказал Тиклпенни. Ложь. Он был в полном изнеможении.
— Попытайся еще, — сказал Мерфи. — Покажи зажигалку.
Тиклпенни сполз вниз по лестнице. Мерфи стал на корточки перед обогревателем. Мгновение спустя послышалось слабое шипение, затем слабый запах. Мерфи отвернулся и нажал курок. Обогреватель со вздохом загорелся, и краска разлилась по всему сохранившемуся в нем асбесту.
— Ну как? — позвал Тиклпенни, стоя внизу у лестницы.
Мерфи пошел вниз, чтобы не дать подняться Тиклпенни, возможность непосредственного использования которого, казалось, была полностью исчерпана, и чтобы тот показал ему кран.
— Работает? — сказал Тиклпенни.
— Да, — сказал Мерфи. — Где кран?
— Ну, это уж слишком, — сказал Тиклпенни.
«Слишком» относилось к тому, каким образом закрылся кран, который он действительно открывал.
Остатки разобранного рожка торчали высоко на стене W.C., и то, что Тиклпенни называл краном, было сооружением из двойной цепи с кольцом, предусмотренным для удобства карликов.
— Так как я надеюсь на спасение, — сказал Тиклпенни, — клянусь, что включал эту хре…
— Может быть, сюда влетела птичка, — сказал Мерфи, — и села на него.
— Как она могла, если окно закрыто? — сказал Тиклпенни.
— Может быть, она закрыла его за собой, — сказал Мерфи.
Они вернулись к лестнице.
— Миллион благодарностей, — сказал Мерфи.
— Ну, это уж слишком, — сказал Тиклпенни.
Мерфи попытался втянуть лестницу наверх. Она была закреплена.
— Пошли сходим в клуб ненадолго, — сказал Тиклпенни, — отчего ты не хочешь?
Мерфи закрыл люк.
— Ну это уж еще похлеще, — сказал Тиклпенни и потащился прочь.
Мерфи пододвинул обогреватель как можно ближе к постели, насколько позволяли трубы, опустился, охотно провиснув, соответственно матрацу, посередине, и попытался выйти в сферу разума. Так как тело его от усталости было в слишком активном состоянии, чтобы позволить это, он покорился сну, Сну, сыну Эреба и Ночи, сводному брату Фурий.
Когда он проснулся, стояла сильная духота. Он поднялся и открыл слуховое окно, посмотреть, какие от него видны звезды, но тотчас же закрыл, поскольку звезд не было. Он зажег от радиатора толстую высокую свечу и пошел вниз, в W.C., выключить газ. Какова этимология «газа»? На обратном пути он обследовал низ лестницы. Она была лишь слегка привинчена, Тиклпенни мог и с этим справиться. Он разделся, оставшись в форменной рубашке, закрепил свечу с помощью ее же оплывшего воска на полу, в головах кровати, лег и попытался выйти в сферу разума. Но его тело было все еще слишком поглощено своей усталостью. А этимология «газа»? Могло это быть то же самое слово, что хаос? Едва ли. Хаос — это зев. Но тогда ведь и кретин — это христианин. Хаос сойдет, может, это и неверно, но приятно; отныне газ для него будет означать хаос, а хаос — газ. Он может вызвать у тебя зевоту, смех, слезы, согреть, прекратить твои страдания, может сделать так, что ты проживешь немножко дольше, умрешь немножко раньше. А чего не может? Газ. Мог бы он превратить невропата в психопата? Нет. Это может только Бог. Да будет Небо посреди воды, и да отделяет оно воду от воды. Указ относительно сооружений, регулирующих распределение хаоса и воды. Комп. по производству хаоса, света и кока-колы. Ад. Небо. Елена. Селия.
Утром от этого сна не осталось ничего, кроме постчувствия катастрофы, ничего от свечи, кроме маленького кружочка воска.
Ничего не оставалось, как увидеть то, что он хотел увидеть. Каждый дурак может закрыть на что-то глаза, но кто знает, что видит в песке страус?
До того он бы ни за что не признал, что нуждается в братстве. Но он нуждался. Перед лицом этой дилеммы (психиатрическое/психопатическое) — выбора между жизнью, от которой он отвернулся, и жизнью, о которой он не имел никакого практического представления, за исключением, как он смутно надеялся, внутри самого себя, — он не мог не стать на сторону последней. Его первые впечатления (всегда лучшие), надежда на лучшее, чувство родства и т. д. склонялись к этому. Ничего не оставалось, как поставить их на твердое основание, подорвав все, что угрожало представить их в ложном свете. Работа была изнурительная, но приятная.
