Позже, после монаха-драматурга, в Севилье жил распутный Мигэль де Маньяра, которого другие писатели вывели в своих произведениях тоже под именем Дон Жуана. Тенорио, как известно, провалился в преисподнюю. Де Маньяра кончил гораздо лучше — он покаялся и стал ревностно искупать свои грехи.
Таким образом, Севилья дала двух Дон Жуанов: одного — грешника, отправленного командором в ад, и другого — святого, для которого, несомненно, было уготовлено место в раю… Вероятнее всего Дон Жуан — образ собирательный и принадлежит международному любовному эпосу. Этим и можно объяснить постепенную эволюцию в его литературной трактовке.
Дон Жуан в драме Тирсо де Молина показан великим грешником. Для удовлетворения своих низменных целей и похоти он ни перед чем не останавливался. Это был человек средневековья, — грубый, жестокий. Он охотно лгал и легко забывал о своих преступлениях. Кто-то правильно сказал, что самое красивое в Дон Жуане — это обстановка, в которой он действовал: севильская ночь, белые фасады домов, балконы со смуглыми красавицами. Постепенно драматурги и поэты, не устоявшие перед этой красотой, начали окутывать и самого Дон Жуана дымкой романтики и даже украшать его некоторыми чертами благородства. Мольер, Байрон и Пушкин, выражаясь модным языком, совсем его «реабилитировали», придав образу севильского повесы необыкновенную силу и обаяние.
Пушкин выбрал в качестве модели для своего «Дон Гуана» героя драмы Тирсо де Молина. В 1830 году, когда Пушкин писал «Каменного Гостя», он занимался одновременно и изучением испанского языка. В библиотеке его были учебники, словари и несколько книг на испанском языке, в частности сочинения Сервантеса. Пушкин приступил к «Каменному Гостю» ознакомившись предварительно с тем, что писали на эту тему не только Мольер и Байрон, но и Тирсо де Молина, — пушкинский сюжет весьма близок к оригинальной версии испанского драматурга. Интересно, между прочим, что Пушкин отказался от современной и казавшейся ему неправильной транскрипции имени героя «Дон Жуан» и избрал для себя испанское произношение «Дон Хуан». По словам исследователя Дивильковского, опасаясь цензуры, которая считала букву «X» в слове «Хуан» неприличной, Пушкин назвал своего героя Дон Гуаном… В первоначальных записях «Каменного Гостя» поэт писал еще «Жуан» и действие происходило в Севилье. Знаменитая строфа звучала так:
Достигли мы ворот Севиллы.
А затем Пушкин решил перенести действие в Мадрид и в окончательной редакции осталось «Достигли мы ворот Мадрита». Пушкинский Дон Гуан кончает так же, как и герой драмы Тирсо де Молина: Каменный Гость увлекает его в преисподнюю.
* * *Совсем иная судьба постигла второго севильского Дон Жуана — Мигэля Маньяра. И к нему можно вполне применить пушкинскую характеристику. Он был
Развратным
Бессовестным, безбожным
Дон Гуаном.
Всё сходит ему с рук, — совращения и насильственные похищения женщин, богохульство, убийства соперников. Это тип демонический, вечный и никогда не удовлетворенный искатель любовных приключений. Едва соблазнив, он уже разочарован и уходит в поисках новой жертвы, снедаемый желанием испробовать на другой женщине силу своего обаяния.
Чем ниже падает распутник, чем страшнее его грехи, тем ближе он подходит к Богу. Дон Жуан нашел Бога и спас свою душу на дне греха, дойдя до последней грани.
Однажды, после веселой пирушки, он шел по ночной улице и вдруг увидел вдали огни факелов и услышал пение «Де Профундис». Навстречу двигалась похоронная процессия. «Пенитанты» в кагулах с факелами, за ними священники. Друзья в черном платье несли на плечах открытый гроб.
— Кого вы хороните? — спросил он.
— Это похороны Дона Маньяра, — ответил один из «кающихся». — Помолись за его грешную душу…
Дон Маньяра усмехнулся, — шутка показалась ему очень забавной. Он подошел к открытому гробу и взглянул в лицо мертвеца. В гробу лежал он сам…
На утро прохожие нашли на улице бесчувственное тело Дона Маньяра. Помните у Блока:
Тяжкий плотный занавес у входа,
За ночным окном — туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон Жуан?
С этого дня началось превращение завсегдатая лупанаров в святого. Он вошел в братство Калатравы, которое снимало с виселиц полуразложившиеся тела казненных и хоронило их на кладбище. Он ходил за чумными и прокаженными, спал и ел вместе с ними. Он роздал бедным свое богатство. Дон Жуан публично каялся в своих грехах и преступлениях, носил вериги и власяницу. Всё отныне казалось ему грехом. Дон Жуан, убивший в себе плоть, на смертном одре познал великую любовь к Богу.
В яркий солнечный день я поехал в церковь Каридад, где похоронен Дон Мигэль де Маньяра. Церковь была построена на его личные средства при больнице для неизлечимо больных и существует до сих пор. Во дворе, под колоннадой, прибита мраморная доска, на которой выгравирован сонет, написанный Маньяра в последний, просветленный период его жизни. Вот заключительные строки философского сонета:
Что значит умереть?
Покинуть страсти иго!
Жизнь — это смерть, горчайшая из всех,
Смерть — это жизнь, сладчайшая, святая.
Не знаю, как действует этот сонет на неизлечимо больных Каридада, но мне лично в этот чудесный солнечный день вовсе не хотелось последовать совету Маньяра и «покинуть страсти иго»… Я вошел в церковь, скромную по размерам и очень светлую. Было пусто. Только пожилая монахиня, стоя на коленях, читала молитвы. При виде посетителя она прервала молитву, подошла и начала что-то рассказывать по-испански. Потом подвела меня к полотну художника Вальдеса Леаля, который по заказу Маньяра, со страшным реализмом, изобразил тлеющее тело кардинала в митре и скелет рыцаря в раскрытом гробу, — картина должна показать тщету всего мирского… Когда-то Вальдес Леаль спросил Мурильо, расписывавшего стены в этой же церкви, что он думает о его картине?
— На нее можно смотреть, только зажав нос, — ответил чувствительный Мурильо.
Нет, не за этим приехал я в церковь Каридад. Где же могила Дон Жуана? Монахиня с укоризной на меня посмотрела и поправила:
— Дон Жуана я не знаю. А здесь похоронен почтенный слуга Господа Дон Мигэль де Маньяра, да простятся ему все прегрешения…
И при этом набожно перекрестилась. Мы подошли к могиле. На плите было выгравировано:
Здесь покоится прах величайшего злодея, когда-либо существовавшего на земле.
Молитесь за него.
Монахиня опять начала читать молитву. Надо было как-то отблагодарить матушку за труды. Я вынул бумажку и направился к ящику, в который опускают милостыню для бедных. Монахиня сказала:
— Дайте это мне.
Я смутился и сунул ей бумажку, которая тотчас же исчезла в складках ее широкой синей юбки. Настоящий Дон Жуан — до раскаяния — получил бы от этой сцены большое удовольствие.
* * *
В Севилье множество приходов и каждый имеет собственную Богородицу, и каждый считает, что «его» Богородица лучше и красивее всех остальных. Но нет лучше и красивее Богородицы Надежды, которую в городе фамильярно называют Макареной.
Называют ее так потому, что церковь, в которой Она пребывает, расположена в бедном квартале Макарена и постепенно имя перешло на святыню. Когда-то это был очень шумный и простонародный район, соперничавший с предместьем Трианы. Но, постепенно, красочность исчезла. Нет больше ярких костюмов, не слышно гитар и кастаньет, а традиционные андалузские наряды появляются только во время «феерии» на Святой Неделе.
Макарена предстала перед нами во всем своем великолепии. Лицо Богородицы Надежды было каким-то кукольным и скульптор даже изобразил слезы. Но спросите любого севильянца и он с гордостью объяснит, что выражение лица Макарены постоянно меняется, — временами Она сердится, временами счастливо улыбается. Статуя в бриллиантах, рубинах и изумрудах, с кольцами и браслетами на руках, с нитками жемчуга на шее. Гид сообщил, что драгоценности Макарены оцениваются в сорок миллионов пезет. Сколько на эти деньги можно было бы накормить голодных, нисколько не умаляя красоты Мадонны!
На Страстной, когда в Севилье непрерывные религиозные процессии, выход Макарены носит исключительно торжественный характер. Ее выносят в ночь на пятницу. Процессия покидает церковь в одиннадцать часов вечера, и гид с улыбкой сказал:
— Она выходит из церкви ночью, а возвращается только утром…
Так, в общем, говорят о севильянке, которая прогуляла целую ночь! Но для Севильи Макарена не только глубоко чтимая святая, но и очень близкое, родное существо, с которым люди вполне сжились и которая разделяет все их радости, вместе с ними и плачет, и улыбается.
