— Да вы поэт. Шушана! «Руки не моют…» — это блистательная поэтическая метафора.
— Оставьте меня с вашей поэзией! — воскликнула она почему-то раздраженно. — Сейча-ас получите прозу… Сейча-ас! — От волнения запела, растягивая гласные. Так поют в Израиле, чаще всего, говорившие в своих семьях на идиш. — Официальная статистика определяет ежегодный рост экономики на четыре-пять процентов, умалчивая при этом, что каждый раз мы получаем подарком из-за границы почти десять процентов… То есть ежегодно мы не на пять процентов растем, а на пять процентов теря-ем. Вот вам проза! Экономика постоянно работает на минус… За счет чего покрывается минус? За счет общего обнищания, массовых увольнений… Сколько может жить смертельно больной, прикрепленный к «машине жизни»? Год? Десять лет?.. Глава «Хамаса» злобствует: «Четыре года!» Злобствует, но, мерзавец с кровавыми руками, от правды недалек. Израиля, как еврейского государства, не станет еще при нашей жизни…
— Всевышний не даст Израилю погибнуть! — вырвалось у Юры. Собственному детищу!..
— О, мамочка моя! — ахнула Шушана. — Такое услышать от вас, логика по складу ума!.. Земного человека, математика… Верить в безусловную божественную детерминированность мира… после Холокоста?!. — Она вскинула на Юру глаза. Обожгла взглядом, показалось ему.
Таким долгим «обжигающим» взглядом она, случалось, буравила многих соседей и университетских коллег в черных кипах. Традиционно-религиозные семьи вопросов не вызывали. Как и те, кто молниеносно сменили партийный билет КПСС на черную кипу. Но такие, как Юра… из обманутых, хлебнувших горюшка солдат или диссидентов с «верхним» образованием… Где истовость и догматизм ортодоксов, бегущих от сомнений, чаще всего от неудовлетворенности жизнью, а то и от душевного краха… Сколько здесь сломанных судеб, тем более, среди ученых — физиков, биологов, медиков, которым не удалось, по разным причинам, состояться в науке, осуществить свои замыслы, мечты. И ныне цепляющихся за мифы… Ох, не хотелось бы ей видеть среди них симпатичного соседа, в беседах с которым отводила душу!..
— Разве гибели нельзя предотвратить? — продолжал Юра тоскливо: у него и в мыслях не было, что его еретические мысли о будущем Израиля могут иметь столь беспощадное, математически строгое воплощение.
— Предо-отвратить?! Не-эт! Поздно! В технике есть такое понятие: выход за вертикаль центра тяжести. Поставьте банку на ребро. Допустим, стоит. Чуть больше наклонили, центр тяжести вышел за вертикаль — она падает. В Израиле нечто подобное. Случись такое четверть века назад, помог бы еврейский мир. Сейчас не поможет и это. Банка падает…
Тут ворвались в комнату Игорек с дружками, запищала Ахава, Юра посадил Игорька на колени, беседа грозила утонуть в крике и реве, Шушана смахнула платком пузырьки пены, которые от возбуждения выступили у нее по краям губ, и предложила, пока дождь притих, перейти к ней.
— Правда, у меня тоже шумно. Приехала в страну дочь вместе с моим первым мужем. Полгода назад. Собрала дружков-подружек потанцевать. Давид, мой старшенький, тоже примчал на встречу с родней… Укроемся от них на втором этаже, договорим.
Перебежали к Шушане под вновь припустившим дождем. Танцевали одни девчонки. «Шерочка с машерочкой,» Шушана усмехнулась.
Почти все девчонки были на удивление стройны, длинноноги, а дочь Шушаны — глаз не оторвешь. Не по-израильски белолица. Огненные иудейские глаза с новомодными синими веками, толстая, цвета пшеницы, коса, завернутая на темени валиком. Царевна.
Был и один кавалер. Но Юра его как бы и не заметил. Задержался на мгновение. Шушана, шедшая за ним, слегка подтолкнула его в спину.
Поднялись наверх. Музыка и шарканье ног доносились и сюда, но глуховато. Не мешали. Разговор как-то сам по себе принял иной уклон:
— У нас в Литве еврейские девочки никогда не торговали своим телом, сказала Шушана — Тут все иначе, — с горечью добавила она. — В домах беда, безденежье. Иные девчата сообразили, что они за день могут заработать больше, чем несчастный папа, убирающий дерьмо на улицах, за месяц. В этом тоже сказывается характер нашего общества, в котором, Юра, «не моют руки…»
Юру как жаром обдало. «А Марийка?!.. Пока колебались — ехать в Израиль-не ехать, мать ей все своих танцоров подкидывала. Клюнет — не клюнет? Сама призналась…» Захотелось выскочить из дома Шушаны, побыть наедине с собой… И ушел бы, да пронзила мысль, что насторожит соседку и… выдаст этим Марийку. А что было, быльем поросло!.. Заставил себя остаться, хотя какое-то время ничего не слышал, ничего не понимал… Наконец, нашел в себе силы, поднял глаза на Шушану. Ее темно-красное от несходящего израильского загара нервное лицо с запалыми щеками искажено страданием. Задержал взгляд на нем, и словно впервые увидел Шушану. Лет сорока пяти-пятидесяти. Маленькая, худющая, как подросток, порывистая, властная. Глазастая, как и дочь, только глаза притушены, в них многолетняя усталость.
Шушане стало вдруг нестерпимо жарко в ее плотном вязаном свитере с высоким, как у летчиков, воротом. Вытерла шею платком. Пышущая жаром Шушана вызвала в памяти Юры огненную армянку, которая кричала ему в Ереване, что если не она, то ее сыны непременно отнимут у турок Арарат. Сжатые в кулаки руки Шушаны, похоже, сильные, цепкие, вызывают уважение. Такая своего врага и задушить может. Силы хватит. «Есть женщины в русских селеньях…» мелькнуло у него. Захотелось вдруг выговориться перед этой пронзительно умной, сильной, недюжинной женщиной, страсть и боль которой оказались и его, Юриной, болью и страстью.
На стене, над письменным столом Шушаны, висел в дубовой рамке большой портрет мужчины, напоминающего своими острыми, смуглыми чертами и худобой вождя индейского племени. Брат? Муж? Ни разу здесь не видел… В глазах мужчины, казалось, было что-то от магнита. От них было трудно отвести взгляд.
Стараясь не смотреть на него, Юра заговорил вдруг о самом своем сокровенном, о чем не говорил никогда и никому.
— Я думаю во многом… как и вы, Шушана: все государства, созданные под идею, так сказать, хорошо поджаренные на «изме» — любом «изме»! сходны по психологическим и аморальным основам, недолговечны. И тем уж взаимосвязаны. Одно перетекает в другое — и своим доктринерством, и неизбежным террором. Ленин — Гитлер — сталинские марионетки в «народных демократиях» — Холокост одна пуповина у них. Как в Торе: «Авраам родил Исаака… Исаак родил Якова»… и так далее. Это социологический закон, о котором здесь никогда не упоминают. Я, во всяком случае, нигде этого не читал… — Юра еще долго говорил о лживости и недолговечности всех идеологических государств «государств будущего», морщась: разбередили рану —: «руки не моют…» Поднялся, сказал, что пора купать малюток, а он, вот, выскочил из дома и засиделся. — Но что же делать, Шушана?
— Пре-эжде всего, не мальчишничать! Поверьте мне, я хорошо нахлебалась от этого великовозрастного мальчишничанья. Сыта по горло.
— Профессор Богорад — это тоже мальчишничанье?
— О, нет! Он очень уважаемый в стране человек. Известный химик. В молодости был нашим еврейским Кибальчичем: изготовил бомбу, взорвавшую гостиницу «Кинг Джордж» — штаб английских колониальных войск. Выдал его Бен Гурион, как и всех остальных, англичанам. Не сбежал бы Богорад, повесили бы…
Простился с Шушаной сердечно, понял — единомышленники. Был в этом уверен более полугода, до того часа, когда зимой прогремела на всю страну автоматная очередь врача Баруха Гольдштейна по арабам, молившимся в Хевроне, в усыпальнице Махпела…
Юра, махнув рукой провожавшей его Шушане, сделал несколько шагов в сторону своего дома и наткнулся… на Сулико. Тот стоял сгорбленный, словно нес непосильную тяжесть. Сухое, желтоватое, как из пергамента, лицо старика было таким, будто у него рвали зубы. Сулико кивнул на дом Шушаны, из открытых окон которого доносились дергающиеся ритмы рок-н-рола, под барабанную россыпь и звяканье оркестровых тарелок, и сказал, скорбно поджимая губы:
— Машиях никогда не прийдет к нам. С такой музыкой мы его не дождемся, нашего Машияха. А это полный крах, скажу я тебе…
Глава 8
«Наваждение Баруха…»
Радио в городских автобусах едва сочится, но стоит диктору произнести магические в Израиле слова «последние известия», как водитель тут же переключает трансляцию на полную мощность. Новости в притихшем автобусе звучат с оглушающей силой, нередко вызывая у пассажиров нервические восклицания, а то и слезы. Сегодняшние новости вызвали в автобусе гул, смятение. Юра Аксельрод простонал, словно его задели камнем или ножом.
— «Врач из поселения Кирьят Арба Барух Гольдштейн, — деловой скороговоркой сообщал диктор, — расстрелял из автомата 29 арабов, молившихся в пещере Махпела…»
