У меня уйма времени, чтобы разрезать по кадрику и заново смонтировать события, произошедшие на эфире, и таинственное исчезновение Стивена. Я поговорила со всеми участниками случившегося. Я связываю все в один пучок — и тут же рву веревку.
Сегодня ночью мне приснилось, что Стивен умер и что он пришел в мой сон, чтобы оповестить меня о своей смерти и еще о чем-то, вот только не помню, о чем. По-моему, удивляться тут нечему. В некотором роде я все это уже знаю.
Стивен из сна был все тем же, кого я знала только глаза увеличились. Глаза увеличились, но цвет у них остался тот же — так, по крайней мере, сообщил мне сон.
И проснулась я с горем всех, кто хоть раз видел во сне умершего друга: та же самая жажда; та же самая боль и желание заснуть опять; та же самая острая потребность расслышать, что друг говорит или собирается сказать: воспоминание об этих словах разбросано по всей твоей душе, но оно податливо, как вода, и его не подобрать руками.
И радость, что он был здесь и был взаправду. Все мертвые одинаковы — они улыбаются, или сидят, или наклоняются к тебе ровно так, как надо. Они сидят в той позе, которую ты уже забыл, и наклоняются по-всамделишному, напоминая тебе, что они — не сон. «Да. Это я».
Они наклоняются к тебе — сказать то, что пришли сказать, позволить тебе заглянуть им в глаза, которые крупнее, чем раньше, но сохраняют свой прежний цвет.
Ты хочешь увидеть их вновь — но умирать не желаешь. Тебе просто хочется вновь заснуть, вновь вернуться в место, где мертвецы и живые могут разговаривать и глядеть в глаза друг другу.
Я проснулась благодарная и больная от горя. Мое сердце не выдержало: взорвалось, разлилось лужей тухлого желтка.
Итак, я вновь выискиваю ключики и подсказки, как будто они действительно нужны. Помню размытую кутерьму, которая началась с нашим приездом в офис: то ли осадок прошлой ночи, то ли мандраж по случаю прямого эфира. Все, что попадало в фокус моего взгляда, выглядело вполне заурядно: Фрэнк, сохраняющий хладнокровие, Джо, сохраняющая хладнокровие, но на периферии обзора маячила Люб-Вагонетка, а Маркус похоже как улыбался, едва я отводила от него глаза.
Помню, как Стивен пришел посидеть с нами: с моими коллегами, никто из которых не спал с ним предыдущей ночью, и со мной, которая с ним спала.
Он разговаривал с Джо. Разговаривал с Джо, словно меня вообще в комнате не было. Взял ее секундомер и стал с ним возиться, включил — дал стрелке покрутиться — переустановил — дал стрелке покрутиться. Его руки походили на руки строителя. С одного взгляда на них я вспомнила, какой ужасно сухой была его ладонь вчерашней ночью и как на глазах углублялись морщины в складках.
Накрутив на секундомер ремешок, он отдает этот все еще тикающий клубок Джо, которая небрежно, будто не догадываясь, в чем штука, выключает секундомер. В год, когда часы перевели на секунду назад, именно Джо стояла на режиссерской галерее, отсчитывая время для страны.
— И куда же вы дели ту лишнюю секунду? — спрашивает Стивен. Что, она провозгласила старую полночь и тут же, секундой спустя — новую? Или она просто соскребла старую и перескочила на новую? Или она дважды произнесла: «ноль» — в таком случае, который из нолей был верным? А если оба были верны — как тогда назвать отрезок времени между ними?
Джо улыбается и, кажется, понимает, что он имеет в виду. Он благодарно улыбается в ответ, точно капелька лишнего времени, подаренная нам — личная заслуга Джо.
Мишель из гримерной впервые видит такую бесподобную кожу. Она смотрит на него долгим взглядом — и никак не насмотрится.
— Я бы вас вообще не трогала, — говорит она, — вот только в студии без грима нельзя, — и Стивен улыбается, аки кот.
— Малюйте, — говорит он. — Для этой передачи нужна толстая шкура.
Она нехотя берет тональный крем, тут же кладет назад, выбирает другой крем, выдавливает немножко на ладонь и, когда Стивен прикрывает глаза, начинает медленно водить губкой под его подбородком, затем накладывает жирные ровные мазки на шею. Когда она принимается за лицо, Стивен приоткрывает один глаз. Его идеальная кожа нервирует Мишель.
— Я еще попозже загляну — проверить, как будете смотреться под софитами.
Эту фразу она произносит твердо — точно камера ни во что не будет вмешиваться, точно ребята на Главном Пульте не будут баловаться с цветокоррекцией после того, как мужик на осветительском пульте не побалуется с цветокоррекцией после того, как ребята-техники не возьмут цветовой баланс, и все они будут вооружены графиками, которые, опадая и взлетая, сообщают им, какого цвета бывает тело: что-то среднее между этой длиной волны и той длиной волны, соответствующей синему либо зеленому либо красному. И, отступив на шаг, они регулируют цвета: тело для них — обычное, взаправдашнее тело, а красный — их любимый красный, тот, что сидит у них в голове. Это может быть красный «Манчестер Юнайтед», красный-кровавый или тот красный, что вспыхивает у них перед глазами, когда они целуются в темноте. А потом каждый зритель начинает возиться со своим домашним теликом — как говорится, на вкус и поцелуй товарища нет. Но Мишель говорит убежденно, как будто сумма всех этих операций с ручками и кнопками делает телесный цвет правдивым, всеми одобренным.
Как подобрать цвет при таком раскладе? Как выбрать красный цвет, когда перед тобой палитра из сорока оттенков: и «жженая роза», и «бургундское», и «пламенно-алый» и бог весть что еще. И каждый из них годится, да не совсем.
— Значит, вся штука в тональности? — говорит Стивен, и Мишель облегченно вздыхает. — А на съемках черно-белых фильмов вам случайно не приходилось работать?
Таким он мне и запомнился: его тело, расплываясь в воздухе, оседало на каркас скелета, и через распахнутые поры внутрь пробиралась старость. Наверно, зря я себя виню. Я даже не знаю, что случилось, когда включились камеры и его словно затянуло в пропеллер; когда его плоть расплескалась по радиоволнам. Мне кажется, он не сдался без боя. Ибо каждый из нас, похоже, увидел свою версию передачи. Ниже вы прочтете то, что я воссоздала как могла.
В 4.15 появляется Эдель. Чтоб не опоздать. С каждым разом она приходит все раньше. Боится, что однажды столкнется в дверях с собой же, идущей обратно. Но женщина в приемной не удивляется.
— Ну конечно же, — говорит она. — Они немедленно кого-нибудь пришлют.
* * *
В офисе все выбиваются из графика. Фрэнк что-то переделывает на ходу. Джо старается сохранять безразличие — и тем не менее ходит за ребятами по пятам.
— Сценарий уже отправили на распечатку, — говорит она. Фрэнк не слышит. Похлопав рукой по заднему карману, он столбенеет. Его бумажник и фотографии исчезли.
* * *
В приемную входит мужчина и спрашивает у нее, как ее зовут. Когда она называет свое имя, он говорит: «Замечательно», как будто у нее такое уж замечательное имя.
— Идемте со мной, — говорит он и выходит в какую-то дверь. Она смотрит на женщину-администратора за столом. Женщина ей улыбается. Улыбка предназначена ей — но также и ряду мониторов на стене, где крутят мультфильм про кота и птицу. Кот идет по телеграфной проволоке к птичьему гнезду. Балансируя зонтиком вместо шеста.
* * *
Фрэнк входит в студию через широкие двери для декораций — в них без труда можно вкатить самолет. Пройдя по площадке, он поднимает глаза к осветительной вышке, которая, мигая и скрипя, спускает на телескопической «удочке» одиночный софит. Визгливо жужжа, софит оборачивается к нему и включается.
— Здрасте-здрасте, — говорит Фрэнк.
* * *
Войдя в дверь вслед за мужчиной, Эдель оказывается в коридоре — неожиданно узком и людном. Она просто не успевает всего разглядеть. Мимо проскакивает мужчина с грязным пододеяльником, завязанным, как мешок. Она ощущает запах чего-то прогорклого. Неясно, от мужчины он исходит или от его мешка. Оглянувшись через плечо, она замечает, что мешок шевелится. В пододеяльнике что-то шевелится, что-то вонючее.
* * *
Маркус монтирует интервью с героиней прошлой недели. Девушка на пленке говорит:
— Чудесные глаза, широченная улыбка, грудь — всякий скажет, что мощная, но самое лучшее… ну, вы понимаете… вообще-то все девушки… но я вот… я просто голову теряю, когда…
— Ну скажи это, — бурчит Маркус под нос. — Скажи.
— Я…
— Ты…
— Мне нравится…
— Тебе нравится, когда у мужчины красивая…
— Мне нравится, когда у мужчины красивая…
— Задница.
— Душа.
— Чего? — говорит Маркус. — Утром она совсем другое говорила.
— Бабы, — говорит монтажер. — Ветреный народ.
* * *
Мужчина ведет ее по коридору, за угол, где кто-то вопит: «Беги. Одна нога тут!» Какая-то женщина, повернувшись, натыкается на нее, и на пол падают пять кассет; их футляры распахиваются, а одна кассета, скользнув по полу, ударяется об стену. Эдель наклоняется подобрать кассеты.
