— Моя нога, — сказал он мисс Кунихан, — стала менише булавочной головки. — И еще: — Я хочу быти в возыдухе.
Затем, мисс Кунихан нужно было водить за нос Уайли, а это было, вероятно, главной причиной для того, чтобы удерживать его на расстоянии. Она подкупила Купера и угрозами вынудила его ежедневно в конце дня доносить ей перед тем, как он доносил Уайли; по наводке Купера она также отправилась к Нири за спиной Уайли и искренне покаялась, выложив начистоту всю ситуацию.
Уайли яростно возражал против такого жестокого обращения, устраивавшего его донельзя. Ибо мисс Кунихан не принадлежала к числу исключительных прелестей Лондона, наслаждаться которыми он вознамерился сполна и в той мере, в какой это только позволит широта ее взглядов. Это лишь в Дублине, где профессия захирела, могла мисс Кунихан составлять предмет желаний человека со вкусом. Если Лондон не излечил от нее Нири, он был либо менее, чем человек, либо более, чем святой. Без торфа в Saorstat[72] ничего не поделаешь, никуда не деться, но тащить с собой запас торфа для личного пользования в Ньюкасл нет необходимости.
Другая причина его удовлетворения новым оборотом событий, который они приняли — или получили благодаря любезному содействию мисс Кунихан, — была, разумеется, та же, что и у нее, а именно: он мог теперь совершенно спокойно и уверенно надувать ее. Он угрозами вынудил Купера (но не подкупал его) доносить ему ежедневно в конце дня все перед тем, как он доносил мисс Кунихан; по наводке Купера он также отправился к Нири за спиной мисс Кунихан и искренне покаялся, выложив начистоту всю ситуацию, дополнявшую ее ситуацию.
Таковы были главные основания для их расхождения, которые были, однако, достаточно гибкими, так что они ухитрялись время от времени после ужина встречаться на нейтральной почве и сравнивать свои наблюдения и пути.
Купер ни в коей мере не испытывал знаменитых трудностей слуги двух господ. Он не сохранял верности, но и не выказывал пренебрежения. Человек помельче принял бы сторону того или другого, покрупнее — шантажировал бы обоих. Но Купер совершенно соответствовал масштабу слуги до тех пор, покуда не прикасался к бутылке; неподкупный, он сновал среди своих совратителей с прекрасным безразличием челнока, не ведая ни бесчестья, ни похвал. Каждому он давал полный и искренний отчет, не обращая внимания на поправки, вносимые вторым из них; и первому — тому, кто из двоих находился в более удобной точке по отношению к тому месту, где его застигли сумерки.
Он не пытался восстановить свои отношения с Нири, чувствуя, что, пожалуй, разумнее подождать, пока Нири не пошлет за ним. К тому же он чувствовал себя в качестве коадъютора пары прохиндеев, которые не только почти что ничего о нем не знали, но, похоже, имели все шансы стать такими же приверженцами хмельного, как и сам он, чуть-чуть менее несчастным, чем в качестве орудия бессердечного босса, знавшего о нем все, включая многое из того, что сам Он ухитрился забыть. Не было ли оно, это легкое ослабление горестного состояния, быть может, знаком начала той более полной жизни, которой поманил его в Дублине Уайли? «Вскоре ты будешь садиться, и снимать шляпу, и делать все то, что сейчас невозможно…» Куперу это казалось невероятным.
Облегчение, которое почувствовал Нири, было так велико, что он успокоился и отправился в постель, поклявшись не вставать до тех пор, пока ему не принесут весть о Мерфи. Мисс Кунихан он написал:
«Я никогда не забуду Вашей преданности. По крайней мере, есть один человек, которому я могу верить. Держите Иуду Уайли при себе. Скажите Куперу, что, служа Вам, он служит мне. Приходите, когда у Вас будут новости о Мерфи, не ранее. Тогда Вам не представится случая увидеть меня неблагодарным».
И Уайли:
«Я никогда не забуду твоей преданности. Ты, по крайней мере, не изменишь мне. Скажи Куперу, что услуга тебе — услуга мне. Держи Иезавель Кунихан при себе. Приходи опять, когда будет найден Мерфи, не ранее. Это слишком тяжело. Тогда увидишь, я не останусь неблагодарным».
Нири и в самом деле излечился от мисс Кунихан, так же абсолютно и окончательно, как если бы она, подобно мисс Дуайер, уступила его желаниям, но благодаря средствам, совершенно отличным от тех, на которые так блистательно откликнулся Уайли. Собственно говоря, в случае Уайли дело скорее было не в излечении, а в периоде выздоровления. Ибо мисс Кунихан уже уступала его желаниям, или, вернее, одобрительными кивками потворствовала им, или, скорее, его прихотям, достаточно долго, сделав последующее обращение к гомеопатии ненужным.
Любопытно, что у людей застревали в голове однажды обращенные к ним слова Уайли. Купер, у которого на такие вещи была и впрямь прескверная память, откопал в ней, слово в слово, эту фразу, простейшую из простейших. А теперь вот и Нири, лежа в постели, повторял: «Синдром, известный под названием жизнь, чересчур разбросан, чтобы поддаваться паллиативам. На каждое облегчение одного симптома приходится ухудшение другого. Коновализация — это закрытая система. Ее quantum of wantum не меняется».
Он думал о своих последних voltefesses[73], одновременно таких приятных и таких мучительных. Приятных в том отношении, что с мисс Кунихан вышло послабление, мучительных — в том, что положение с Мерфи ухудшилось, так как fesses были частью, наиболее предусмотренной природой не только для того, чтобы получать пинки, но также и посмеяться над тем, кто пинает, — парадокс, поразительно продемонстрированный Сократом, когда он задрал под деревьями подол своего abolla[74].
Уменьшилась ли хоть сколько-то его потребность из-за внезапного превращения Мерфи из ключа, который должен был открыть для него мисс Кунихан, в одну-единственную земную надежду на дружбу и все, что несет с собой дружба? (Представление Нири о дружбе было весьма странное. Он ожидал, что она будет вечной. Он никогда не говорил: «Он был прежде моим другом», но всегда, с подчеркнутой аккуратностью: «Я прежде думал, что он мой друг».) Уменьшилась ли хоть сколько-то его потребность? Ощущение было такое, будто она возросла, но, вполне возможно, осталась такой же, как была. «Преимущество такого взгляда в том, что, хотя человек, возможно, и не станет смотреть вперед, ожидая, что все пойдет к лучшему, ему, по крайней мере, нечего страшиться, что все пойдет к худшему. Всегда будет одно и то же, как всегда и было».
Он крутился на спине в постели, тоскуя по Мерфи так, как будто никогда прежде не тосковал ни о чем, ни о ком. Перевернувшись и зарывшись лицом в подушку, закрутив ее углы так, что они сошлись у него на загривке, он не мог не отметить, как приятно было для разнообразия почувствовать давление зада на живот после стольких часов в обратном положении. Но, продолжая лежать, решительно зарывшись головой в подушку и закрывшись ею, он стонал:
— Le pou est mort. Vive le pou![75] — И немного погодя, почти задохнувшись к тому времени: — Неужели нет такой блохи, которая, когда ее наконец поймают, умерла бы, не оставив потомства? Никакой ключевой блохи?
Как раз с этого соображения и пустился Мерфи, когда он еще не был и ребенком, на уловление самого себя, не с гневом, а с любовью. Это был гениальный подарок судьбы, которого Нири, ньютонианец, никогда не мог сделать себе сам и не мог вынести, чтобы ему сделал его кто-то другой. Для Нири, кажется, действительно остается очень мало надежды, он, кажется, обречен надеяться бесконечно. В нем есть что-то от Гюго. Огонь не покинет его глаз, влага — его рта, в то время как он, почесываясь, будет избавляться от зуда в одном месте только затем, чтобы зуд начался в другом, до тех пор пока он не сбросит своей смертной чесотки, если допустить, что это позволительно.
Значит, Мерфи, помимо самого себя, фактически необходим пятерым. Селии — потому что она любит его. Нири — потому что он наконец считает его Другом. Мисс Кунихан — потому что ей нужен хирург. Куперу — потому что он для этой цели нанят. Уайли — потому что он смирился, решив в недалеком будущем оказать честь мисс Кунихан и стать ее мужем. Она не только выделялась в Дублине и Корке совершенно исключительным человекообразием, но и имела личные средства.
Заметьте, что среди всех этих причин одна любовь не поддавалась изменениям во имя своей цели. Не потому, что это была Любовь, а потому, что она не располагала никакими средствами. Когда целью был Мерфи, исправленный и преображенный, удачным образом заловленный в какую-нибудь оплачиваемую рутину, недостатка в средствах не было. Теперь, когда целью стал Мерфи любой ценой, в каком угодно виде или форме, лишь бы можно было его любить, т. е. он присутствовал бы лично, средства отсутствовали, как Мерфи и предупреждал. Женщины — поистине нечто изумительное, в том, как они пытаются один пирог и кошке отдать, и у себя держать. Они никогда не убьют до конца то, что, как им кажется, они любят, а то мог бы захиреть их инстинкт искусственного дыхания.
