— Не знаю. Я за дорогой слежу, фары издалека видно будет, — Стобур еще раз посмотрел в боковое зеркало. — Но уже ночь, и праздник, кто поедет здесь? Если бы трасса была, мы бы давно уехали…
Несколько минут они сидели молча.
Стремительная неподвижность ночи, ее запахи, обманчивая тишина, порывистый ветер, временами подсвистывавший в щелях плохо пригнанных дверей грузовика, все это входило в них и отражалось во вдруг возникшем желании сказать друг другу что-нибудь по правде. И хорошее. Но обоим было невозможно произнести приходившие на ум слова.
Стобур хотел сказать о том, что она зря приехала и никуда он не поедет, наелся столицей, общагой — хватит. И потом он думал о другой Людке, из райпотребсоюза, которая любила его и лазила по нему, как кошка, и не стеснялась ничего, даже матери за стеной — ей хоть что, если она хочет. Конечно, жениться на ней он не станет никогда, она и постарше его, и потом — зачем брать бабу с хвостом. А ты, Тулупова, со своими нежными, медленными девичьими ласками, да еще пристала с английским — учи. Нет, думал Стобур, хорошая ты, Тулупова, девка, сиськи у тебя вообще — на выставку достижений народного хозяйства можно, дочь у нас с тобой есть, но, честно тебе сказать, не в обиду, зачем мне дочь, ты ее для себя родила, я не просил, так что извини. Честно.
Людмила Тулупова, прижавшись к мужу, думала, что он уже и не муж, а мужик чужой, но ведь есть еще дочь, и ты, Витя, не хорохорься, что тебе ничего не надо: да, я неумелая, но ты научи, если сам чего-то знаешь об этом самом. А то легко говорить. Все равно же и мне, и тебе нужна семья. Вот на Кларку посмотришь и поймешь. И почему нам с тобой не жить? Ты старайся, и я буду стараться. Ну, нету любви между нами, да — нету и что? У кого она есть? Не все мужчины и женщины имеют настоящую любовь, а дети есть почти у всех, и что нам теперь, вот не смогла я тебе сделать, но хочешь, я могу еще попробовать.
Людмила глубже просунула руку под свитер и рубашку. От лобка к животу у Стобура, она это помнила, поднималась густая полоса черных приятных на ощупь волос, она провела по ним пальцами.
— Не надо, — сказал Виктор. — Не, не хочу.
— Почему? — спросила Тулупова.
— Не любишь это делать, и не получится.
Ей было неприятно такое слышать, но она тогда верила, что все, что не знаешь, можно узнать.
— Научи.
— Нет. Подожди, вот машина едет. Сзади свет.
Стобур вынул Людмилину руку из-под рубашки, быстрым движением поправил штаны и выскочил на дорогу.
Свет все ярче выглядывал из-за далекой линии горизонта.
— Это, наверное, мотоцикл, — сказал Стобур Людмиле, которая тоже следом выскочила из кабины. — Точно. Мотоцикл.
Одинокая фара, блуждая из стороны в сторону, приближалась к ним. Стобур встал посередине двухполосной дороги и задолго начал махать руками, показывая, что надо остановиться. Мотоциклистом оказался молодой парень, почти мальчик, пьяный и восторженный. Он возвращался с городской дискотеки и теперь ехал в деревню к своей девушке, которая ждет его, потому что изголодалась по мужику — а он мужик, и еще какой. Густо обвешивая историю матом, он выпалил это все за одну минуту, сразу, хотя его никто ни о чем не спрашивал. “Чтобы быть мужиком, тебя надо умножить на два”, подумал Стобур, а Людмила позавидовала девушке, к которой этот худенький матерщинник едет ночью, за несколько километров.
— Я Пашка, а Пашка никогда просто так не говорит. Никогда. Если сказал, что добудет трактор, значит, все, добудет. Ты кто?
— Виктор Стобур.
— Кто? — не понимая, где фамилия, а где имя, переспросил пьяный парень.
— Стобур Виктор. Летчик.
— Мне вообще пофигу, кто ты, — махнул рукой мотоциклист, не в силах разобраться. — Но жди. Я сейчас. Пять километров до “Двадцатого партсъезда” и обратно. И все. Две бутылки с тебя. Одну мне — другую Макарычу.
— Заметано.
Стобур слышал, что где-то тут есть совхоз и одноименное село “Двадцатый партсъезд”, но думал, что до него гораздо дальше. Пашка уехал, и Стобур, залезая в кабину, сказал, что едва ли можно рассчитывать на парня. Но Милы в машине не оказалось. Он осмотрелся и нигде ее не нашел.
— Мил! — крикнул Стобур. — Мил!
Никого рядом — неужели обиделась и ушла.
— Мил! Тулупова! Жена! Где ты!
— Я здесь, — не сразу ответила Людмила, стоя где-то в темноте недалеко.
— Где?
— Я сцеживаюсь, — раздался голос справа от машины.
Стобур спрыгнул с подножки грузовика, двинулся на голос жены и нашел Людмилу, которая, обнажив свою налитую грудь, двумя руками выдавливала из нее молоко. Чтобы Стобур мог лучше рассмотреть, луна, казалось, стала светить ярче, и он видел, как из пор темного, со стальным оттенком от лунного света соска проступали капли, и тонкие белые струйки с четкой озорной траекторией выбрызгивались вниз.
— Слышь, дай попробовать, — сказал Виктор. — Дай.
И, не дожидаясь ответа, обхватил губами сосок. Мила замерла от нового чувства, ее будто готовили к какой-то изощренной казни, так это было бесконечно приятно. Она задрала голову вверх и смотрела на небо, на луну и, как трава в безветренную погоду, не могла пошевелиться. Облака на безграничном экране летели с бешеной скоростью, и она думала только о них, что так не бывает, не бы-ва-ет.
Если между ними что и случилось вроде любви, то было здесь, на дороге, в степи, в нескольких километрах от “Двадцатого партсъезда”. На самом деле именно тут и родился ее сын, названный потом Сережкой, потому что, когда они поздней ночью все-таки приехали в Червонопартизанск, мать в глазах Людмилы прочитала эти летящие облака, все — муженек вернулся, сошлись, как-то сварилось, сладилось, слава тебе, Боже. Без расспросов постелила в комнате, на широкой кровати, отдала лучшие высокие подушки, одеяло теплое, легкое, пуховое, и, выпив с дороги с дедом и бабкой по рюмке, молчаливый в таких случаях Стобур лег в приготовленное тещей ложе. Потом Людмила принесла голенькую проснувшуюся Клару, показала ему, сама радуясь полненьким ножкам и ручкам с перетяжками, и стала кормить при нем. Он смотрел на жадную работу дочки и понимал, что там происходит между соском и маленьким ротиком ребенка. Глаз его, обычно степной, какой-то японо-китайский, по которому ничего прочитать нельзя, загорелся, похоже, любовным светом. Покормив, она легла рядом, раздвинула ноги, и когда он спросил — “в тебя?”, ответила — “как хочешь”. Получился Сережа. Тулупова потом лежала на высоких домашних подушках и вспоминала весь этот длинный день с ночью, и ей казалось, что нет ничего проще, чем полюбить отца своего ребенка. Вот, он лежит рядом, большой мальчик у ее груди, и его надо полюбить, это так несложно, даже просто, что там надо делать — она сделает, может быть, ей даже это понравится, у нее за все это будет муж, семья, дети — будет хорошо. Через три дня Стобур уехал на своем грузовике к себе домой, и то, что представлялось так просто, оказалось, нельзя совершить. Никогда.
На обратной дороге в Москву, в поезде, она как-то особенно четко, ясно вспомнила, как они завели грузовик.
Прошло больше часа, прежде чем с той стороны, куда уехал Пашка, показался спасительный свет фар, послышалось тарахтение трактора. Стобур и Тулупова выскочили из кабины грузовика, в которой, прижавшись друг к другу, грелись и ждали проходящей машины. На пьяного парня, обещавшего вернуться, они уже не надеялись. Но Павел, вместе с седовласым, пропитым Макарычем и полненькой, бесформенной, мужеподобной девушкой Таней, вылез из кабины и сказал:
— Я жентельмент и никогда не вру, правда, Тань?
Девушка, самая трезвая из компании, согласилась и с завистью посмотрела на Тулупову, она мечтала о такой груди и такой фигуре. Когда она смотрела на женщин, всегда сравнивала и представляла, как Пашке, которого беззаветно любила, было бы хорошо с ней такой, они бы шли в клуб, а все глазели на них, а ей все равно никто другой не нужен — она любила бы его и не бросила своего Пашку, никогда.
— Ну, доставай трос, как тебя? — сказал Стобур трактористу.
— Макарыч.
— Машину мою надо дернуть.
— У меня нет, — пьяно признался тракторист. — Какой трос?
Стобур выпалил все, что у него накипело. Людмила знала, что Стобур не лез за словом в карман, но тут он превзошел сам себя — как он их только не называл.
— Трос должен быть у тебя, — ничуть не обидевшись, прервал поток брани Макарыч и, подумав, добавил: — Но я тебя вытащу, гадом буду.
Он сел в трактор, поднял ковш, лихо развернулся и встал к заднему борту грузовика. Стобур понял новаторский маневр Макарыча. Совместными густыми матюгами с Пашкой и девушкой Таней аккуратно приставили ковш к автомобильной раме.
— Ну, залезай в кабину! — наконец распорядился Пашка. — Подсос вытяни! С третьей передачи, отпускай.
Тулупова и Стобур забрались в кабину.
— Майна, — почему-то скомандовал Пашка.
