Выскочив через пять минут из автобуса, он сразу нашел поворот к тетиполину дому.
Костик шел и больше не размышлял. Надоело видеть то, что ему, будущему бухгалтеру, видеть совсем не положено. Надоело выкарабкиваться из своего размеренного двадцатитрехлетнего сна!
Впереди блеснула река. Блеск ее темноватый, загадочный, но и успокоительный, лечебный – обрадовал Костика. Он стал вспоминать хорошее, вспомнил как дивно – в полусне, в полуяви, спокойно, просчитанно – жил он до знакомства с Эвой-Эрой.
И даже стишок, рассказанный Эрой, который ни к селу, ни к городу ему припомнился, и который, подходя к мосту через Пажу, он все твердил про себя, стал восприниматься как-то по другому:
«Вот стою на камне,– как же там дальше? А, вот:
Дай-ка брошусь в море.
Что пошлет судьба мне,
Радость или горе?
Может, приголубит,
Может, не обидит, —
Ведь кузнечик скачет,
А куда – не видит».
Он стоял на мосту и повторял стишок. Жизнь его, которая двадцать с лишним лет сплеталась в тугую косичку, а потом за несколько дней вдруг потеряла прежний смысл и прежнюю форму, расплелась и расслабилась – вдруг отпрыгнула на привычное место.
«Слишком много этот вынутый... этот глаз мой увидел... Хорошо, если этим все кончится. А то его назад вставят, а он – вдруг снова за свое возьмется?
Ну его на фиг, это будущее! Хорошо кузнечику... Ведь кузнечик скачет, а куда – не видит!»
Весной и летом скачет. Осенью и зимой – спит. Жизнь идет гладенько, ровно, без толчков, без надрыва...
Костик вдруг выронил колбу с глазом в речку. Раздался всплеск.
Однако Костик вслед за колбой не кинулся, от боли и гнева не закричал. Он стоял на мосту и со сладкой улыбкой наблюдал, как его любовно-медицинское пробуждение, начавшееся несколько дней назад – булькая, уходит от него на дно.
Наступила развязка. Чудный глаз утонул. Рассказ о будущем неожиданно прервался.
От радости незнания – Костик Сыров даже подпрыгнул на месте.
КРАСНОГОРСК
(Поезд-призрак)
– ...так ведь после концерта дело было! А перед концертом в зале награды давали. Я конца не дождался, ушел. Честно сказать – осовел немного. Иду через музей: витрины, орденочки серебряные, свастики блестят, трезубцы. Плакаты тогдашние густо поналеплены, прямо деваться от них некуда. Словом, не музей, а штаб и склад: полно побрякушек фашистских, даже поубавить хочется. Ну, иду, а тут из-за угла, из-за витрины – страшная такая рожа! Раскосая, японская! Хотя, может, и китайская: желтый зуб вбок торчит, клок волос аж до носа свисает. И, главное дело, глаза: оба пустые, оба вытекли...
Старик-путеец, в мятом кителе, со шпалами в петличках. Собрал вокруг себя небольшой кружок слушателей. Рассказывая, помахивает правой рукой. В левой руке – летний белый картуз. Говорит с натугой, стесняется. Но чувствуется: молчать ему невмоготу.
На глазах у железнодорожника даже выступают слезы.
– Ну и чего ты, образина, здесь, спрашивается, ошиваешься? Чего тебе в Маньчжурии не сидится? Чего ты здесь пар изо рта пускаешь?
– Да не слушайте вы его!
Быстрым шагом – другой железнодорожник: поджарый, молодцеватый, в новенькой с иголочки форме.
– Сказки все это. А витрины – так себе, бедненькие... Надо бы еще экспонатов добавить. А вот, если пожелаете, я вам не побрякушки, не шкатулочки с надписью «Дорогому Генералиссимусу Сталину от венгерских военнопленных» –я вам настоящий поезд образца 1946 года покажу!
После торжественной части и летучего банкета Музей военнопленных как-то незаметно опустел. Даже те пять-шесть слушателей, что окружали старого путейца, стали потихоньку разворачиваться, уходить. Хоть было не так чтобы и поздно: до закрытия музея оставалось около часа. И тебе, конечно, хотелось задержаться у стендов с германскими крестами, рассмотреть как следует завитки, детали.
Музей был антифашистским, в нем собрали давно забытые, редко попадающиеся вещи. Висели и диковинные плакаты: малоголовый Сталин в виде бурдюка с вином, красавец-Гитлер в римских гремучих доспехах, на крутобокой и тоже окованной с ног до головы лошади, бравый Муссолини, витийствующий с балкона римской футуристической виллы, даже японский генерал с лучащимися глазами и широкой повязкой на рукаве. На всех этих плакатах русский народ призывали верить тогдашним властителям Европы и Азии. Верить и следовать. Следовать и верить.
Нельзя сказать, чтобы все это – пусть скрыто, пусть ненавязчиво – прославляло войну. Скорей показывало ее глазами противника и, конечно, совсем с другого боку.
Раздался кашель. Оглянувшись, ты увидел: от входа тебе машет рукой и указывает на часы служитель: пора, мол, и честь знать.
Все окружавшие старика-путейца давно ушли. Медленно ковылял к выходу и он сам. Неприятно поразило: сзади на шее у старика-путейца, под седыми редкими волосами, наливался розоватой синевой огромный, косой, напрягаемый при каждом наклоне головы, рубец.
Вдруг из-за стенда-витрины снова выступил молодой железнодорожник. Заметив твои колебания и, как показалось, незаметно им усмехнувшись, он очень тихо, полушепотом спросил:
– Ну что ж вы? Хоть вы-то на поезд глянете?
Ты утвердительно кивнул и двинулся молодому вослед. Он шел на два шага впереди, иногда с улыбкой оглядывался, при переходе из зала в зал останавливался, чуть небрежно кланялся.
– Здесь рядом, за углом буквально...
Во дворе было темно. Поздняя, близившаяся к декабрю осень скупо дождила, подвывал ветер. Справа на холме, невдалеке от музея было кладбище военнопленных, на котором вы побывали днем. За музейным забором угадывался немаленький, хорошо укрытый от посторонних глаз двор.
– Как же музею удалось сохранить поезд? И кто его обслуживает?
– Сейчас сами увидите, – улыбнулся молодой-поджарый. – А обслуживать поезд особо нечего. Раз в год отгонят в депо, в Москву, почистят, вымоют, отвалившиеся цацки приладят. Поезд-то на ходу. Кстати, этот самый старик, что чушь порол, его когда-то водил. Потом, конечно, выгнали. За пьянку.
Мы вошли во двор, обнесенный высокой стеной. Задрожали огни, разорвал темень прерывистый паровозный гудок.
– Ближе, сюда! А то не все увидите. С поездом этим когда-то произошла странная история. В сорок пятом году на нем пленных японцев из Владивостока в один из лагерей отправили. И вот. Поезд из Владика вышел, а в пункт назначения не прибыл. Его, ясное дело, искали, но не нашли. Ну и списали на военное время. А наши поисковики, совсем недавно за Уралом похожий – а может и тот же самый – поезд отыскали. Ну и пригнали, сюда, в музей военнопленных. А куда ж еще? Хотя смешно это: «военнопленный поезд»... Да вот он, смотрите! Сегодня как раз в депо, в Москву гоним!
Прямо на тебя, как в старинном кино, разодрав в клочья экранчик времени, несся паровоз с шестью вагонами.
Набрав неслыханную скорость, поезд чуть отвернул в сторону, пролетел мимо нас по направлению к Москве. В окнах было темно. Потом они все разом осветились.
Однако не набранная в считанные секунды скорость поразила тебя! Поразило то, что мельком увиделось в окнах.
Сто, а может, и двести военнопленных, вжав лбы и носы в стекла, стуча кулаками и что-то беззвучно выкрикивая, пронеслись мимо.
– Так, шелапуты, и колесят – с какой-то змеиной усладой зашипел тебе в ухо молодой железнодорожник. – Ну а мы – мы лазерное шоу из этих отъездов-приездов смастерили. Тут была еще одна история.
Но ты уже не слышал молодого! В голове у тебя вопила и покрикивала, составленная из клочковатых теленовостей, из намеков старого путейца, из умолчаний молодого – история собственная...
* * *
Раз в году, то в одном конце страны, то в другом, проносится по рельсам и исчезает короткий состав, ведомый жуковатым, кругломордым, срезанным под козырек паровозом с черной громадной трубой.
В сумерках окна купе светятся лунным неясным светом, за окнами мелькают силуэты, тени. Тени эти обрывчаты, изломаны, ни с чем ранее виденным – не соотносимы...
А поезд несется без остановки! Но теперь не в Москву – по кругу. Он несется по внутренней железнодорожной кривой, по загадочным ненаблюдаемым рельсам, и все время отдаляется, но вместе с тем словно бы и остается на месте.
Так бывает только во сне. Но ведь ясно же: Красногорский музей – не сон, не наваждение, не «фата Моргана»...
Постепенно становятся различимы фигурки пассажиров.
Это в основном мужчины. Правда, изредка попадаются и женщины: жадные, косоглазые, все как на подбор преклонного возраста, что-то язвительное изо рта испускающие.
Нет, мужчины много лучше. Они ведут себя спокойней, с чувством собственного достоинства. Однако взгляды их тоже переполнены злостью, а руки, шаря по бокам, всё время ищут кобуру от пистолета или какое-то другое оружие.
И вот когда эта поездная круговерть с отдаляющимся и приближающимся поездом начинает уже надоедать – ты, вглядевшись в лица пассажиров, внезапно с неожиданной и неприятной дрожью сознаешь: да это же японцы, военнопленные!
