Дом надо построить как следует. Крыльцо будет с точеными балясинками. Наличники резные. По карнизу тоже резьбу пустят. Дом у них будет веселый. Не то что другие строят — лишь бы от дождя и снега спрятаться. Разве, к примеру, это дом, что построили для учителей? На видном месте, а посмотреть нечего. Конюшня, а не дом. Даже наличников на окнах нет. В таком доме и жить неинтересно.
Есть у Мити альбом. В нем дома старинные томские. Начнешь перелистывать. Как в сказке. Оттуда можно кое-что взять, розеточки и кружево деревянное. Он показывал Егору — тот одобрил.
И мебель они покупать не будут. Сами сделают. У Мити есть уже наброски. В тетради для черчения. Она здесь у него. Под матрасом. Буфет он сделает резной. Вверху, по краям, вырежет белок — мордочками друг к другу. В середине еловые шишки лучами расположить. Много лепить не будет, чтоб не громоздко.
Нет, здесь ему не жить. Последние дни он все думает об инструменте. В сенях он, в сундучке. Егор уйдет на работу, а отец унесет и пропьет. Ему это — раз плюнуть. Егорову гармонь пропил, а инструмент и подавно. Отцу что — ему все чужие, и он всем чужой. Кланька была, да и та сбежала. Ей какой интерес с синяками ходить?
А может быть, и отец не всегда такой сумасшедший будет? За что его винить? Одичал в неволе. Привыкнет и в норму войдет. И заживут они не хуже людей.
И ведь не зря отец звал к себе. Значит, нужен ему Митя. Стало быть, за сына признает. Домой надо. Не маленький он и не сирота, чтобы в чужой семье жить. Антонина Петровна, конечно, как лучше хотела, а все же домой надо. Одно трудно — как сказать? Так сказать, чтобы не обидеть. О Раисе-то заботы нет, а вот чтобы Юрия Николаевича не обидеть. Он-то ладный мужик.
Ночью над селом ветер. Пробует, все ли прочно. Взвихрил старый снег и крутит его, переносит с места на место, но никто этого не видит.
Спит Генка и улыбается во сне. Первый раз в жизни снится ему девушка. Не девчонка, а девушка. Она подстрижена по-взрослому, у нее полные загорелые руки. Мучительно и сладко быть около нее.
Спит в новой конуре Буран. Иногда он просыпается и переругивается с зарепкинской собакой. Полает и опять спит.
Спит Митя. Раскинулся, сбросил стеганое одеяло. А в соседней комнате — Хмелев. Он приподнялся на локте и смотрит в лицо спящей жены. В полутьме оно кажется ему очень красивым.
Райка ровно дышит. Расплетенная коса лежит на подушке. Вот так же когда-то спала Лена. Хмелев счастлив ровным спокойным счастьем. Он сделает все, чтобы их жизнь была человеческой.
Спит, отстегнув протез, сторож сельпо Тухватуллин и не знает, что случится с ним через полчаса.
Крепко спит Мих-Ник, храпит вовсю, и Полина Петровна почему-то не делает ему замечания. Она одна во всем доме не может сегодня уснуть. То ей кажется, что душно, то подушка лежит не так.
— Михаил, — зовет она. — Михаил. Ну и спит… Михаил!
— А, храплю? — просыпается Мих-Ник.
— Иди сюда.
— Что?
— Иди, говорю, сюда.
Скрипят пружины старого дивана, на котором спит Мих-Ник, и снова все затихает.
— Михаил, ты опять спишь?
— Нет, я иду. Я уже иду.
Он садится, опускает ноги на холодный пол, трет ладонью лоб. Посидев так немного, он поднимается и идет к жене. Спросонок в темноте он никак не может найти ее кровати.
— Что ты крутишься, — шепчет она. — Я здесь…
Наконец он наталкивается на ее руку, протянутую к нему…
Через некоторое время она говорит:
— Иди к себе.
Он уходит, слышно, как он опять укладывается на свой диван. «Даже это теперь мне неинтересно, — с горечью думает Зарепкина. — Совсем я уже старая».
…А ведь было детство. Было. Ее детство. Вот идет она с покоса, поздним, поздним вечером, одна, еще не высокая, не сильная, а маленькая, слабая, измученная работой. Слева от тропинки болото, заросшее осокой и камышом. От него веет сырой гниловатой прохладой. Поля останавливается, прислушивается. Страшно сдвинуться с места. И вдруг вскрикивает филин. Ух… Ух… И крик этот словно хлыстом по душе…
…Отец. Горбоносый, сутулый, жилистый, с насмешливо острыми и жестокими глазами. От всех болезней он лечился водкой, настоенной на перце. Ему хотелось, чтобы его Полька вышла замуж за механизатора или бригадира. Но тогда, осенью сорок пятого, пришел из госпиталя Зарепкин. Прийти-то пришел, а деться ему некуда было — жена и сын умерли, избенка развалилась. Он поселился у них в боковушке. Тогда он был белый, с прозрачными пальцами, пахнущий дезинфекцией, стриженый. Полька тайком от стариков подкармливала его — то сала кусок, то сметаны принесет. Окреп, на мужчину стал похож, а то сидит на берегу Илушки, поплавок прыгает, а он и не видит. Весенними ночами стала Полька приходить к нему в боковушку. Старики узнали. Отец исполосовал ее ремнем. Тогда они перебрались в комнатенку при школе, где прежде жила уборщица. Полька сводила его в сельсовет. Расписались. Сыграли свадебку. Скромненькую. По тем временам. Оженившись, он приуныл сперва, потом ничего, освоился. Одно время запил. Но Полина действовала решительно. Влетит в магазин, стопку из его рук хвать, водку на пол. Народ гогочет. Осрамила так раз, другой — одумался. Потом уезжал. Куда ехал, наверное, сам не знает. Разыскала, вернула. А когда сын родился, окончательно смирился. С годами ссутулился, стал молчалив, полысел…
Уже тогда поняла она, что он сам для себя ничего не добьется. Работал в колхозной подеревочной, сани, телеги ладил и о будущем своем нисколько не думал. А она была не такая. Она добивалась. Поступила учиться заочно. Приезжала в Томск с мешком продуктов, со своей кастрюлей, со сковородкой, чтобы не тратиться на столовки. И поселялась не в общежитии, а у дальней родни. Среди заочников была чуть ли не самой взрослой, ни с кем не знакомилась, учила до умопомрачения. Во время экзаменов готовила себе шпаргалки, запихивала их в чулки, в бюстгалтер, в рукава. Трудно было запомнить, где что. Путалась. Один раз экзаменатор, седенький старичок, заметил ядовито:
— Зарепкина, искаться дома будете.
Вот тогда она и возненавидела модных девчонок, вроде этой Найденовой. Им все давалось с лету, вроде бы шутя, а у нее на экзаменах платье прилипало к спине, как будто она не отвечала, а косила.
И выучилась и вот сколько лет уже работает. И не раз о ней были статьи в районной газете, и на отличника оформлены документы, только вот процент успеваемости немного не дотягивает. Все из-за Копылова этого несчастного. Если бы не он, уже в этом году получила бы.
Теперь и не верится, что была маленькая Полька. Есть Полина Петровна. Председатель месткома. Только уставать стала. И все чаще не хочется идти в класс. Но хочется или не хочется, а идти надо. И Маяковского не хочется читать вслух. Образы, все прочее… Надоело. И профсоюзные хлопоты осточертели. Ни благодарности ни от кого, ни слова доброго. Одни неприятности.
Недавно перебирала вещи в сундуке, наткнулась на тетрадочку. Ту, старую, девичью. Открыла — стихи. Было время — собирала. Наизусть учила. Все больше про любовь.
Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос…
Теперь ни к чему это. Какая теперь любовь. Все постыло. Хочется сесть у окна и вышивать. Только вышивать. Что-нибудь большое, красивое, чтоб долго. Так сидеть у окна и чтоб никто не тревожил. «Слабею душой, — думает Зарепкина. — Совсем слабею»…
Весь дом вздрагивает от ветра. Неистово шумит бор. Сквозь этот шум слышен лай Бурана. Ему вторит зарепкинская собака.
Тоня приоткрывает глаза. Потолок освещен непонятным розовым светом. На покрытых морозным узором окнах отсветы огня. «Луна?» — думает Тоня. Но сейчас не может быть луны.
Тоня вскакивает с постели, босая выбегает в сени. Распахивает дверь и смотрит в сторону села. Ветер охватывает ее всю с ног до головы. Над селом вьется пригибаемое ветром косое пламя…
Тоня стучит кулаками в стену к Хмелевым. Затем поспешно одевается. Что взять? Ведро. Больше у нее ничего нет.
На крыльце она сталкивается с Хмелевым.
Из раскрытой двери кричит Райка:
— Обождите меня.
Над крышей магазина гудит пламя. Взволнованные голоса, звон ведер, лица, освещенные огнем.
— Эка взялось, — качает головой Степан Парфеныч. — Теперь не потушишь…
Его никто не слушает. Пламя охватило сени и крышу. Два окна вынуты. Из них подают валенки, пальто, самовары, куски мануфактуры.
— Эй, чего встал? Помогай! — кричит кто-то Степану Парфенычу.
Он не трогается с места.
— Вам как помогать-то? Чего не досчитаетесь, а мне отвечать.
— Чегой-то он?
— Пуганый. Он недавно оттуда.
Степан Парфеныч бродит вокруг пожара, натыкается на Хмелева.
— Здравствуйте, — дотрагивается до шапки. — Вот беда-то какая.
— Становитесь в цепь! — резко бросает. Хмелев.
