Энн Энрайт - Парик моего отца

— Финиш! — объявляет Фрэнк.

— Последняя передача, — говорит Маркус, когда они протискиваются мимо измученной Джо, сидящий за своим столом. Маркус разворачивает ее кресло, а Фрэнк цепляется за ее волосы, которые закручиваются по часовой стрелке, когда Фрэнк приподнимает Джо.

— Леди и джентльмены, — говорит Фрэнк, — дарю вам Джо, — и начинает кружиться с ней на руках.

— Только не я, — говорю я, когда Маркус протягивает мне руку, как настоящий жеребчик из фламенко.

— Нет, только ты! — орет Фрэнк. — Выноси своих мертвецов! — и его рука хватает воротник моей блузки, тянет меня танцевать.

— И начни сначала! — подхватывает Джо.

— И начни сначала, — говорю я. Кто-то спихнул с телефона трубку, и на всю комнату вкрадчиво пищит гудок.

Я смываюсь поискать Стивена. Иду по мертвой телестанции, обхожу коридоры, где под полом все еще грезят и бормочут многомильные кабели; спускаюсь на грузовом лифте в декорационную, миную незапертые стойла, где спящими лошадьми стоят камеры. Ночную телестанцию я никогда не разлюблю. Слепые мониторы, глухие микрофоны, софиты с распростертыми черными крыльями, угнездившиеся под своими опорами. Кабинеты полны улик, объясняющих причины конца света — в них царит древний и сиюминутный беспорядок. А Стивена нет.

Дома комнаты пусты и белы. Спальня наверху утопает в перьях, которые выглядят очень даже материальными. Таким перьям положено пахнуть куриным пометом и иметь на кончиках присохшие обрывки кожи. Я обхожу комнату — перья на моем пути взлетают и вновь опадают. Одно, воспаряя в вихре сквозняка, щекочет мне лицо. В мой нос, как в распахнутую дверь, врывается запах. Я чихаю.

Над кроватью трепещет паутина, свисающая на нитке сквозь дырку в потолке с самой крыши чердака. Я бы ее оборвала — да боюсь. Я думаю о том, как Стивен парил над кроватью. Я думаю о совокупляющихся ангелах — как они пикировали сверху с пылающими глазами и крыльями. Паутина покрыта пылью, как старая веревка — и я понимаю, что Стивен не вернется.

На столе его стопка списков, желтеющая прямо у меня на глазах.

Я рву списки и засыпаю, чувствуя, как расступается подо мной земля.

На следующее утро я не иду на работу. Валяюсь себе в постели и думаю, кому бы из старых друзей позвонить — если старые друзья у меня остались. Похоже, их нет. Поэтому я все-таки ползу на телестанцию. Кроме того, мне надо отснять самое последнее свидание, хотя исчез бесследно не только Стивен.

Люб-Вагонетка вызывает меня в кабинет и говорит то, что говорит всегда. Говорит, что программа была блестящая. Говорит, что это была катастрофа. Не могу не согласиться. Оказывается, эта женщина вполне нормальна.

Она смеется. Чему? Все это время ее пальцы изящно прижаты к месту между ее верхней губой и носом: так курильщик втягивает в себя запах никотина, так игрок чует проигрыш будущих денег. Интересно, куда она лазила этой рукой.

Я вспоминаю свое первое знакомство с ней. Она сидела в просмотровой и упорно — так машина, раз за разом дающая задний ход, тычется в стену — отматывала назад пленку. Подойдя к ней со спины, я перепугала ее до полусмерти.

— Ой, сердце! — сказала она, смеясь.

Кто знает, в чем состояла шутка? Тогда она работала над программой о женах, которых бьют мужья. Теперь она имеет дело с «многоборьем» в грязных лужах и любовью. Иногда она пытается обзавестись блатом. Меня это не смущает. Когда выходишь в эфир, никакой блат не поможет.

Я еду домой и разговариваю с отцом. Потому что мой отец всегда знал, как правильно называть вещи — главное, не повышать голос. Он держал факты, как леденцы в кармане, чтобы вытаскивать их и удивляться, что еще один завалялся.

Прошлой ночью мне приснилось, что Стивен умер, но я знаю: это не так. Я знаю, что он где-то есть — катается верхом на радиоволнах, выжидает.

Сегодня утром я пошла купаться. Каждое утро я купаюсь в море — и под солнцем, и в дождь — и я говорю Богу, что это моя молитва за нашего ребенка, кем бы он ни был, каким бы он ни вырос. Я плаваю на спине и смотрю в небо, и мне вспоминается небо моего детства, небо того дня, когда я спросила у отца: «Почему небо голубое?» — и не договорив, вдруг поняла, что оно вовсе не голубое. А ответ, который мне дал отец, был переменчивым, как погода.

Маркус приезжал в гости. Приехал ко мне черт-те куда, потому что беспокоится, как это я беременная живу совсем одна в деревне. Мы говорили о Фрэнке — они с женой снова вместе. Мы говорили о фильмах, которые сделаем, но сообразив, что я говорю серьезно, Маркус осекся. Тогда мы переключились на разговоры о старых денечках и вволю посмеялись.

Я снова засыпаю, думая о море. Во сне Стивен занимается со мной любовью, и мирное наводнение, начинающееся, когда он прикасается к забытому мной месту, не закончится, пока я не утону.

Я знаю день, когда он влюбится в меня. Мчаться на велосипеде по дороге мимо болот: бурые болота, синее небо, продукты на багажнике. Мчаться на велосипеде между небом и болотом, покамест под тобой растет географическая карта. Вверх-вниз, долгий подъем или спуск под горку; там, где ветер — часть карты, где он пролезает внутрь линии, разделяющей землю и небо, где он отдирает землю от неба. Ветер — это кожа. Мчаться на велосипеде, и карта кажется не жесткой, а разношенной. Мили на ней разные — короткие и длинные в зависимости от того, меняется пейзаж или остается прежним. Вот день, когда он влюбится в меня.

Проволочка антигрязевого щитка проткнула молочный пакет на моем заднем багажнике, и молоко капает с велосипеда на дорогу. Молоко белым-бело. Молоко на дороге белее, чем молоко на траве. Молоко бело, как молоко, пролитое во дворе, скисшее молоко, заполняющее щели между булыжниками. Оно капает мимо колеса, а колесо немедленно разлучается с молоком, наматывая на себя длинные и короткие мили. Обернувшись, я увижу молоко на дороге. Я увижу молочный след, уходящий на вершину холма и теряющийся за горизонтом, и на вершине холма я увижу Стивена и облака за его спиной, и он будет смотреть на молоко или на меня, и он будет в меня влюблен.

Потому что, когда мы занимались любовью, ничто не умерло. Наверное, у женщин по-другому и не бывает. У женщин всегда все остается живым. Это имеет глубокий смысл. Такой же глубокий смысл, как молочные лужи на дороге между Фернесом и Леттермойрой.

Дарование Энн Энрайт отнюдь не исчерпывается ее незаурядным юмористическим талантом. Прежде всего она — поэт, чьи произведения лишь по формальным признакам считаются прозой. Ее тексты не стремятся соответствовать литературным канонам — они просто существуют и великолепно себя при этом чувствуют.

Правда, классифицировать их возможно. «Англоязычный женский магический реализм», где ключевые слова — женщина и магия. Сладостно-телесный, завораживающий, бездонный мир, увиденный с ведьмовского полета.

Есть и более знакомый нам жанр, уютный, как дедовское кресло, — «городская сказка для взрослых», повествующая, естественно, об обретенной и утраченной любви. Но мы привыкли, что сказки эти рассказываются тихим, скрипуче-интеллигентным голоском. Энрайт, напротив, захлестывает читателя стремительным потоком метафор и тащит в табуированные места: к постели полоумного отца, в ванную и туалет. Секретное оружие Энрайт — иммунитет к ханжеству.

Проза Энрайт расталкивает читателя, усыпленного условностями предсказуемого чтива. Она заставляет вспомнить, что под гладью жизни, которую мы выбираем, текут иные, странные струи жизни, которая выбирает нас.

Может, и хорошо, что к нам эта книга свалилась как бы ниоткуда, что современная Ирландия для нас — белое (точнее, зеленое) пятно с отдельными произвольными вкраплениями (серый череп Шинед О’Коннор, неистовые ноги ребят из «Ривердэнса», горький дымок очередных телерепортажей о терроризме да сонм славных призраков прошлого). Все равно действие происходит в стране без границ — в стране человеческих переживаний, где вместо ландшафта и погоды — родители, братья, сестры, коллеги, любовники…

С. Силакова

Перефразированная цитата из Библии («Отпускай хлеб свой по водам, ибо по прошествии многих дней опять найдешь его». Книга Экклезиаста, гл. 11: 1) — примеч. перев.

Вэтээр — видеомагнитофон.