— Будьте благоразумны, — сказала мисс Кэрридж, — надейтесь до конца. Утритесь немножко и спускайтесь вниз.
Селия закуталась в непроницаемое покрывало легкой краски смущения, но утираться не стала.
— Мне нечего стыдиться и нечего терять.
Спускаясь по лестнице, мисс Кэрридж размышляла над этими словами. На площадке перед большой комнатой, на той площадке, где Селия в первый и последний раз видела старикана, она подняла кочергу и сказала:
— Но приобрести — все.
— Нечего терять, — сказала Селия. — Следовательно, нечего приобретать.
Долгий взгляд сочувственного взаимопонимания заполнил разделявшее их пространство спокойствием и жалостью с легкой примесью презрения. Они прильнули к нему, словно к плотной стене из шерсти, и посмотрели друг на друга. Потом пошли дальше, каждая своим путем, мисс Кэрридж вниз по ступенькам, сколько их там еще оставалось, Селия — в свою прежнюю комнату.
Прикованные к месту, Нири и Уайли сидели, уставившись на нее, их защитный покров из тонких чувств был захвачен внезапным водоворотом. Мисс Кунихан бросила один взгляд и поспешно возвратила его назад, уперев в линолеум. Уайли встал с трудом и почтением. Селия продемонстрировала себя по всей форме, стоя спиной к двери, затем прошла мимо них и села на край кровати, который был ближе к окну, так что в течение всей последующей сцены между ними и ею пролегала сторона кровати, принадлежавшая Мерфи. Нири встал с трудом и почтением.
— Я боюсь, вы больны, миссис Мерфи, — сказала мисс Кунихан.
— Вы хотели видеть меня, — сказала Селия.
Нири и Уайли, все более и более чувствуя себя свиньями перед жемчужиной, стояли и глазели. Мисс Кунихан пододвинулась к другому краю кровати, ближнему к двери, раскрыв при этом небольшую пачку писем наподобие веера. Держа их обеими руками, она протянула их через кровать, поиграла ими, складывая и раскладывая пачку, в манере, тщательно рассчитанной на то, чтобы вызвать раздражение, и сказала:
— Вот вам доступная любому взгляду наша bonam fidem[82], а при более близком знакомстве, когда вам только будет угодно, — свидетельство об отсутствии таковой у моего корреспондента.
Селия тупо переводила глаза с писем на мисс Кунихан, с мисс Кунихан — на ее приятелей, а с их окаменевших фигур — снова на письма и, наконец, прочь от такого обилия темной плоти и слов — на небо, под которым ей нечего было терять. Затем она легла на кровать, но не из какого-либо стремления к театральности, а повинуясь одному лишь вдруг нахлынувшему сильному желанию лечь. Вероятность того, что это будет смахивать на театральность или даже на положительную аффектацию, не удержала бы ее, даже если бы такая мысль и пришла ей в голову. Она вытянулась во весь рост, как было удобно ее телу, и так естественно, как будто пребывала в одиночестве, без зрителей.
— Одна из бесчисленных искупительниц, занятых мелкой розницей, — глумливо произнесла мисс Кунихан, — ставящая после Голгофы на кон свою грошовую досаду.
Когда бы не ужас Мерфи перед интеллектуальной отрыжкой, Селия узнала бы эту фразу, если бы она ее слышала.
Мисс Кунихан сложила пачку с резким звуком слабого взрыва и отправилась на свое место. Нири решительно перенес свой стул, поставив его в головах кровати, отлично копируя человека, принявшего решение. А Уайли сел с видом новообращенного на церковной службе, который, будучи не уверен, собирается ли паства, пришедшая по окончании своего стояния в легкое движение, сесть или стать на колени, дико озирается по сторонам в ожидании какого-нибудь знака.
Все теперь заняли свои позиции. Они не двинутся с тех мест, где находятся сейчас, пока не подыщут формулы, некоего status quo, приемлемого для всех.
— Дорогая моя миссис Мерфи, — сказал Нири голосом, источавшим сострадание.
— Пусть кто-то из вас скажет мне просто, чего вы хотите, — сказала Селия. — Эти красивые слова не по мне.
Когда Нири закончил, в комнате было темно. Простота движется медленно, как катафалк, и длится долго, как последний завтрак.
— Ошибки и пропуски без комментариев, — сказала мисс Кунихан.
У Уайли начали болеть глаза.
— Я проститутка, — начала Селия, говоря с того места, где она лежала, и, когда она закончила, стояла ночь, и в комнате, и на площадке, та темная ночь, что так богата акустическими свойствами, к бесконечной радости мисс Кэрридж.
— Бедняжка, — сказала мисс Кунихан, — как вы, должно быть, настрадались.
— Не зажечь ли свет? — сказал Уайли, его ненасытные глаза испытывали муку.
— Если вы включите, я закрою глаза, — сказала мисс Кунихан. — Человек может встретиться только в темноте.
Не многие канавы превосходят по глубине мисс Кунихан, кувшин вдовы не более вместителен. Но Селия не сказала ничего, и Уайли уже поднимал руку, когда спокойный голос вновь зазвучал, не медленнее, чем прежде, но, пожалуй, менее уверенно. Он отвел руку, маленький джентльмен, на какое-то время чистый сердцем.
— Сначала я думала, что потеряла его, потому что не могла принять его таким, как он есть. Сейчас я больше не обольщаюсь.
Пауза.
— Я была частью его, без которой он не мог обходиться, что бы я ни делала.
Пауза.
— Он должен был покинуть меня, чтобы стать тем, чем был до встречи со мной, только еще хуже или лучше, что бы я ни делала.
Долгая пауза.
— Я была его последним изгнанием.
Пауза.
— Последним, если нам повезет.
Так имеет обыкновение заканчиваться любовь, условным предложением, если она любовь.
Сидя на своем месте, Уайли включил свет, тусклое желтое мерцание высоко под потолком, установленное Мерфи, строгим противником чтения, и насытил свой взор. В то время как мисс Кунихан, напротив, демонстративно сомкнула веки, отчего лицо ее разгладилось, чтобы показать, что если она что-то говорит, то не бросает слов на ветер.
— Я не могу поверить, что он покинул вас, — сказал Уайли.
— Он вернется, — сказал Нири.
— Мы будем здесь, чтобы встретить его, — сказала мисс Кунихан.
У ее кроватки были со всех сторон высокие борта. Приходил мистер Уиллоуби Келли, от которого сильно несло перегаром, и, сжимая прутья, смотрел сквозь них на нее. Тогда она завидовала ему, он — ей. Иногда он пел.
— Мы с Нири — наверху, — сказал Уайли.
— Я здесь с вами, — сказала мисс Кунихан.
— Позовите эту женщину, — сказал Нири. Иногда он пел:
Не плачь, шалунья, и слезки утри,
Старость придет — наплачутся глазки твои,[83] —
и т. д. А в другой раз:
Любовь — как жало, любовь — как яд,
Любовь — как сладкий-пресладкий мед,[84] —
и т. д. Другие времена, другие песни. Но по большей части он вообще не пел.
— Она рядом, — сказал Уайли, — и уже пробыла здесь довольно долго, если только в доме не держат настоящего козла.
Было воскресенье, 20 октября, настало время ночного дежурства Мерфи. Так что все на свете тащится навстречу единственно возможному исходу.
Когда день близился к вечеру, после многих бесплодных часов, проведенных в кресле, примерно в то время, как Селия излагала свою историю, ППММ стал вдруг воплощением МУЗЫКИ, МУЗЫКИ, МУЗЫКИ, диамантом, петитом, каноном или каким там еще типографским способом передачи вопля — если любезный наборщик будет настроен достаточно дружелюбно. Мерфи истолковал это в свою пользу, потому что он редко так нуждался в поддержке.
Но ночью в корпусе Скиннера, совершая один за другим обходы у основания креста среди покрытых чехлами инструментов и предметов развлечения, закончив один обход и выждав положенную паузу в десять минут перед следующим, он сильнее, чем когда-либо за всю неделю дневного дежурства, ощущал пропасть, отделявшую его от них. Он чувствовал, что это, вполне вероятно, было так и с теми, что мечтали перейти ее, и с теми, что страшились этого… — они никогда ее не переходили.
Если все шло гладко, обход занимал десять минут. Если не все шло гладко, пациент перерезал себе горло или требовал внимания, тогда время, истраченное на обход сверх отпущенного, изымалось из перерыва. Ибо в ППММ существовало непреложное правило, изложенное в весьма крепких звучавших почти оскорбительно выражениях, что каждого пациента, а не только тех, что в «свитке» (или «под надзором»), следует посещать на протяжении всей ночи с интервалом не более двадцати минут. Если дела шли так плохо, что обход занимал на десять минут больше, чем положено, тогда перерыва не делалось, и все было в порядке. Но если дела шли еще хуже и обход занимал на одиннадцать минут дольше положенного, поскольку, к несчастью, получить единицу времени, меньшую, чем полное отсутствие перерыва, был не в силах даже самый сообразительный служитель, оставалось просто еще раз взглянуть в лицо тому неприятному факту, что человек предполагает, а Бог располагает, даже в Психиатрическом приюте милосердия св. Магдалины.
