Простыня была несвежая, и при свете прожектора на ней явственно различались пятна, происхождение которых не оставляло никакого сомнения, но Жиф заявил, что это самый лучший на свете экран, он напоминает ему картины того китайского, корейского или сиамского художника — уж и не вспомнить теперь, какой династии, — который макал кисть в слезы своей возлюбленной. От такого деликатного поворота темы при взгляде на произведение в его изначальной форме становилось как никогда ясно, что искусство — это прежде всего акт любви; впрочем, Жиф тут же замыслил устроить выставку на тему «Чудо жизни», на которую каждый принесет свою (естественно, не постиранную) простыню, и это докажет, что творчество, незаконно присвоенное имущими классами с их псевдорынками произведений искусства, в действительности доступно всем. Парадокс-Экивок погасил свет, и в темноте луч проектора высветил на священной плащанице яркое пятно.
На переднем плане была изображена школьная доска, где было написано «Гробница моей бабушки», я очень смутно видел надпись и потому не читал, а только догадывался о ее содержании. Потом появился Жиф собственной персоной, он провел по доске губкой, написал что-то мелом и перевернул доску; теперь на экране был виден только черный квадрат, который сменился ослепительным кадром: камера снимала солнце, небо, птицу в полете, верхушки деревьев, потом она медленно опустилась и остановилась на стоявшей посреди поля кровати, старинной, на высоких ножках с тяжелыми черного дерева стойками, про такие говорят «а ля гробница», — по словам Жифа, именно в этой кровати он и был зачат. Затем перед камерой появилась легкая кисея, чуть качающаяся на ветру, а за ней, как в китайском театре теней, силуэты мужчины и женщины. Они шли, взявшись за руки, скрытые кисейной пеленой; камера отъехала, и стало видно, что ее держат на вытянутых руках девушки, на которых не было ничего, кроме длинных юбок, и музыканты. У самой кровати кисея выскользнула у них из рук, обнаженные любовники взобрались на ложе, девушки разбежались в разные стороны, а музыканты, встав в круг, заиграли на своих инструментах. Все это я рисовал в своем воображении, потому что камера располагалась далеко от кровати, а я сидел слишком далеко от экрана и не решался придвинуть свой стул, боясь, как бы кто-нибудь не усомнился в том, какого рода интерес я питал к произведению искусства, так что когда фильм Жифа достиг кульминационного момента, сколько я ни моргал глазами, но таинственная красота представала передо мной лишь в ореоле тумана.
Все же я должен был признать, что Жиф не погрешил против истины: предполагаемая Иветта, которую можно было узнать по пышной шевелюре, действительно была сверху. Я все надеялся, что камера совершит наезд или даст крупный план, но она, остановившись на целомудренном расстоянии, задержалась на любовниках, а затем пошла вверх, и на экране появились верхушки деревьев, небо, солнце и черная доска. Доска снова была перевернута, но на этот раз я не смог догадаться о содержания текста, не зная его заранее; когда в зале зажегся свет, я повернулся к режиссеру, Жиф вопросительно дернул в мою сторону головой — ну что, все еще не веришь? — словно ждал от меня подтверждения. Я немного помедлил, боясь совершить оплошность, потом ответил ему таким же коротким кивком в знак того, что я с ним согласен.
Потом Экивок и Парадокс без всяких объяснений вышли под руку из зрительного зала, Жиф только бросил гитаристу: «Не забудь выключить проектор, когда закончите». Они взобрались по приставной лестнице на чердак, где оборудовали себе комнату: должно быть, торопились записать на фонограмму партитуру любовных вздохов, пока я настраиваю скрипку, извлекая из нее причудливые звуки смычком музыканта-импровизатора.
«Жиф, ты близорукий?» — Жиф остановился, удивившись тому, что я стою под лестницей, он с сожалением пропустил вперед юбку своей подруги, скользнувшую в прорубленное между стропилами прямоугольное отверстие, и нехотя повернулся в мою сторону, глядя на меня сверху вниз: «Почему ты об этом спрашиваешь, изображение было нечетким?» — «Нет, нет, вернее, да, но только у меня одного, я вижу не дальше собственного носа, мне не хватало остроты зрения, чтобы четко видеть экран, так вот, я был бы очень рад, если бы ты оказался близоруким, рад за себя, потому что такого не пожелаешь никому, но тогда ты смог бы дать мне свои очки, они бы мне очень пригодились, и вовсе не из-за девушек, а чтобы не промахнуться, когда я буду ударять смычком по струнам, и нечего выдумывать, мы все здесь бескорыстно трудимся ради искусства». — Жиф снимает очки: «Ты ее знаешь?» — «О ком ты, Жиф?»
Он исчезает через отверстие в потолке, его ловят нетерпеливые руки и уносят из поля зрения землян, но это похищение — вершина одиночества для того, кто не может оторваться от земли, кто стоит подавленный, с опущенной головой, примеряя немыслимые очки, дужки которых заканчиваются завитком пружины — они цепляются за ухо, врезаясь при этом в кожу, — стекла так плотно прилегают к глазницам, что невозможно просунуть палец, чтобы потереть глаз, на щеках собираются складки, и все это придает вам сходство со сварщиком. Но если не обращать внимания на такую чисто эстетическую деталь, надо сказать, что видно в них довольно хорошо. Вы воображаете себя Гаспаром Хаузером, когда он выходит из небытия, вы чувствуете себя первооткрывателем, отправляющимся странствовать по свету. Вы по-хозяйски оглядываетесь вокруг и обнаруживаете, что для замызганной кухни больше подходит затуманенный взгляд, и вообще он снисходительней к грязи, морщинам и иным изъянам. Теперь же, с обретением третьего измерения, внезапно и таинственно перед вами проявляются горбушка хлеба на столе, круглый след от рюмки, — ничто не ускользает от вас. Вы вдруг становитесь строже, критичней, любой предмет теперь повод к неудовольствию: стены требуют ремонта, пол давно не подметался, с потолка не сметали паутину. Даже товарищ Че, откровенно говоря, уже не так напоминающий чертополох, выглядит еще нелепей со своей летающей тарелкой на голове.
Но на этом несчастья прозревшего не заканчивались. Вам еще предстояло пройти испытание зеркалом. Оно висело на цепочке у двери, которая вела в так называемый просмотровый зал. Вы же не дошли еще до той стадии развития, когда ходят по тротуару, не разыскивая свое отражение в витринах и окнах домов, не обращая внимания на своего зеркального двойника. Но когда вам попадается на глаза зеркало, это вызов, жестокая неожиданность, она выбивает из колеи, приводит в уныние: неужто это и есть я? Неужели вам нечего больше мне предложить? Не будь очков, я никогда бы и не заметил маленького зеркала в округлой хромированной рамке с трещиной в нижнем правом углу, сквозь которую просвечивает серый картон, но в тот момент, когда я опустил глаза, проходя через дверь коровника, меня охватил страх: передо мной в зеркале стоял Жиф в ином своем воплощении.
Ясное видение вещей не прощает вам ничего. То представление о себе, с которым вы жили в своем туманном уединении и с которым уже примирились, находя его вполне приемлемым, вдруг безжалостно изобличено, выхолощено, разрушено: этот тип в умопомрачительных очках, с длинными прилипшими ко лбу влажными волосами, плохо выбритый, то есть тот самый образ, что вызывал у вас жалость, когда речь шла о Жифе, это — и нечего тут морочить голову самому себе — это и есть вы. Я совсем, было, уже собрался оставить эти ужасающие очки на столе, но тут меня позвал гитарист, сказав, что уже перемотал пленку, и попросил погасить свет, что меня вполне устраивало — ведь если вам суждено жить с таким удручающим лицом вечно, то лучше уж провести остаток дней в подземелье, в самой глубокой из пещер, примирившись разве что с дрожащим фитильком керосиновой лампы, освещающей руку художника, который чертит углем на стене гимн красоте.
Гитарист снова стал звать маму. Я прервал это пение, предложив ему проиграть два своих аккорда — или, если ему так угодно, индо-логреенский «рага», но без слов, — я же под этот аккомпанемент брался сымпровизировать свою партию. И вот уже Жиф написал на классной доске свою таинственную фразу, снова появился черный кадр, за ним — солнце с маленькими черными сперматозоидами, барахтавшимися на экране. Сейчас камера выхватывает птицу в полете, и самых элементарных знаний из орнитологии достаточно, чтобы опознать ее, — мы видим грациозное движение небрежно рассекающего воздух крыла (ничего общего с тем, как я представлял себе полет птиц), — потом деревья, и мы тут же замечаем, что это уже не безликая, древесно-хлорофилловая масса. А вот и кровать: конечно же, бабушкина тяжелая, массивная кровать с резными стойками, как та, что привозит к свадьбе в свой приземистый дом с крашенными известью стенами и соломенной крышей Син Торнтон для своей невесты Мэри Кейт Данахер. Жиф был прав — эта кровать создана для зачатия, и она же, очевидно, услышала последний вздох его бабушки, в общем, это было ложе жизни и смерти, ложе любви, вот и сейчас на него взошли скрытые за кисейным пологом любовники. Подходят музыканты, и начинается пантомима. Я прижимаю скрипку к груди так, что перехватывает дыхание, и импровизирую, следя за движением чужого смычка на экране. Иногда плавно взмахивающие руками полуобнаженные танцовщицы, увенчанные цветами, заслоняют кровать. Становится досадно. Хочется, чтобы камера подошла ближе, и можно было рассмотреть отдельные детали, но и так отчетливо видно, что Жиф не снял очков, на стеклах играет солнечный луч. Теперь молодая женщина находится сверху, она сидит, подвернув под себя ноги, тело слегка раскачивается, как будто под ней подвижное сидение, как в гонках на каноэ. Волосы закрывают ей лицо, и невозможно разглядеть, красива ли она, но поверим на слово Жифу. Грудь ее тоже скрыта под волосами, это просто бесит тебя, достаточно, чтобы она немного откинула голову назад, но не успел ты подумать об этом, как она отвела прядь рукой, что отнюдь не улучшило обзор, однако неприятное ощущение, какое-то смутное подозрение овладевает тобой, тебе кажется, что ты узнал этот жест, и ты быстро перебираешь все возможные кандидатуры: скажи мне, Тео, это же не ты? Мне хочется удостовериться в этом — и потому, Жиф, не хочу ничего тебе навязывать, ведь ты режиссер, но почему бы тебе не дать здесь крупный план или наезд, хотя, конечно, этот долгий фиксированный план дает тебе возможность, включив камеру, быстро занять свое место перед объективом — и какое место, Жиф, — да разве не пристало настоящему революционеру твоей закалки позаботиться иногда и о других, однако, не подумай, что я тебя критикую, но ты отвел себе отличную роль, обошелся без дублера, вот как сейчас, когда ты жадно мнешь груди своей красотки, своя рубашка ближе к телу, и все же разве такая уж дерзость выпрашивать крохи с этого пира любви, ни на что не претендуя, просто смотреть, как в истории про беднягу, которого трактирщик потащил в суд за то, что тот кормился ароматами с его кухни, но, по счастью, нищему попался справедливый судья, да такой, что потом его канонизировали в назидание всему судейскому племени, и это был св. Ив, и знаешь, как он поступил с жалобщиком? Он подбросил в воздух монету, которую трактирщик требовал в возмещение своих убытков, а когда та ударилась о камни, произнес свой приговор: с тобой расплатились звоном монеты за запах твоей стряпни, — вот как творил суд в Бретани твой святой покровитель, и не забудь о втором своем заступнике Святом Георгии, который разит змея сомнений, так и ты воздай нам по заслугам, мы имеем право знать правду, покажи нам неприкрашенную реальность: Тео или не Тео? Ее тайна или нет?
