— Старый хрыч! Упрямый осел!
Отец шагнул к нему, но тот уже убегал во всю прыть своих длинных ног. Более проворный Гиймен догнал его и дал ему коленкой под зад, как раз когда тот переступал порог. Отец рассмеялся и вернулся в пекарню. Тут на него вдруг напала дрожь, и мать поняла, что эта ссора отняла у него последние силы.
— Не понимаю, дал бы ему хлеба, — сказала она, — подумаешь, большое дело!
— Знаю, но он не попросил вежливо.
— Тоже мне, обязательно, чтобы вежливо…
Отец посмотрел на нее и сел на мешок с мукой.
— Принеси воды, — сказал он.
Она вышла во двор, налила под краном воды в стакан и вернулась в пекарню. Следом за ней пришел и Гиймен.
— Ты устал, — сказала она. — По-моему, ты зря взбеленился.
Отец медленно выпил весь стакан, не спеша обтер тыльной стороной руки губы, потом посмотрел на мать.
— По-твоему, зря, ну а я таких вещей не выношу. Я ему говорю, чтоб он стал в очередь, как и все, а он говорит: «А вы как — тоже будете стоять в хвосте, чтобы было чем закусить? Что-то не похоже!»
Гиймен расхохотался:
— Ишь ты какой важный выискался. Правильно сделали, что выгнали его вон.
— Ну конечно, только может и не стоило, — заметила мать.
Отец посидел еще немного, затем, успокоившись, прибавил:
— А потом, не люблю бездельников. Он бездельник, работает в газовой конторе и только и знает целый день разгуливать по городу и всюду опрокидывать стаканчик. На мой взгляд, он лентяй.
— Ага, так прямо и скажи, что есть в тебе такая дурость, — заметила мать, — когда не взлюбишь кого, кончено.
— Может, ты и права, — сказал отец, — но он лентяй, с меня этого достаточно, чтобы выставить его за дверь.
Она больше не возражала. Опять наступило молчание. В конце концов отец обратился к Гиймену:
— А потом ясно, что ему грош цена, раз он в его возрасте скушал от такого старика, как я, и только утерся.
Матери хотелось ответить; но, подумав, она решила смолчать. Она видела, что Гиймен улыбается, глядя на отца.
Отец тоже улыбался. Он казался уже не таким усталым, у него как будто даже поблескивали глаза, вроде как в ту пору, когда она с ним познакомилась.
— Иди, садись сюда, — сказал отец.
Гиймен устроился на куче пустых мешков, прислонившись спиной к подпорке для полок. Отец сидел между ним и столом. Мать тоже села на мешки, немножко поодаль. Она отрезала три куска сыра. Отец взял остывший круглый хлеб из второй партии. Посмотрел на него, взвесил на руке и, сжав между ладонями, послушал, как хрустит корочка. Мать не спускала с него глаз. От ночной усталости, от работы, от раздражения не осталось и следа. Он все еще держал свой хлеб и никак не мог решиться его разрезать. Поглядывал то на мать, то на Гиймена, а потом опять переводил взгляд на поджаристую корочку. Одной рукой любовно поглаживал эту корочку, нащупывал шероховатости, проводил пальцем по надрезам, сделанным лезвием, когда хлеб сажали в печь.
Гиймен незаметно подмигнул матери. Она поняла: он так же, как и она, чувствует, что сейчас переживает отец.
Наконец, глубоко вздохнув, отец решился. Все еще прижимая к груди хлеб, он вытянул ногу, чтобы достать из кармана нож. Открыл его, стукнув концом ручки об угол стола. Но и тут еще помедлил, прежде чем взрезать корку, несколько крошек с которой упали на каменный пол.
Отрезав горбушку, отец пощупал мякиш кончиком пальца, приблизил хлеб к свету, чтобы лучше рассмотреть разрез. Потом протянул первый кусок Гиймену.
— У тебя хорошие зубы, вот, получай горбушку. Знаешь, корка твердая, посмотрим, как она тебе понравится.
Затем он отрезал по ломтю себе и матери. Гиймен, уже начавший есть, медленно жевал.
— Ну как, сынок, что скажешь? — спросил отец.
— Да, вот это хлеб! — сказал Гиймен, покачал головой и блаженно улыбнулся.
— Теперь будешь знать, какой он — наш хлеб. — Отец повернулся к жене. — А ты что не ешь?
Она кивнула головой, отломила кусок и взяла в рот. Она съела его без сыра, медленно пережевывая, смакуя. Отец ждал, в его взгляде отражалось беспокойство.
— Да, давно я не ела такого хлеба, — сказала она.
— А ведь мука не первосортная. Дело в том, что надо потрудиться. Теперь у них все тяп-ляп и готово. Этак хорошего хлеба никогда не выпечь.
Он тоже начал есть. Все его лицо улыбалось. Морщинки и те уже не были грустными. Каждый раз, как он, жуя, сжимал челюсти, подбородок подтягивался вверх, рот чуть вваливался, усы приподымались, но он уже не казался стариком, потерявшим силы, уставшим за долгую жизнь от изнурительной работы. Он держал нож лезвием вверх, и, отрезав кусочек хлеба и кусочек сыра, клал их в рот.
Мать налила вина. Вино было прохладное. Отец разбавил его водой, Гиймен выпил так. Мать пила воду.
— А ты не хочешь вина? — спросил отец. — Даже после такой работы?
Она отрицательно покачала головой. Отец не стал настаивать. Он поел, попил и тогда начал рассказывать Гиймену:
— Понимаешь, это такой хлеб, как пекли до той войны. Я-то и после так же работал. Другие булочники смеялись надо мной. Они, пожалуй, были правы — люди разучились ценить. Говорят: «Подумаешь, хлеб и хлеб, не все ли равно». Ну и черт с ними, а, по-моему, хлеб хлебу рознь. И вот сам видишь — ты не булочник, а все-таки признал, что такой хлеб не каждый день ешь.
— Ясно, разница есть, — согласился Гиймен.
— Так вот, понимаешь, в семнадцатом году, когда я был освобожден от службы и назначен в пекарню, я всегда выпекал хороший хлеб. Я считал, что для фронта…
Он прервал свою речь — в пекарню вошел Вентренье.
— Черт возьми, у меня уже слюнки текут, — сказал Вентренье, взглянув на ломти хлеба и сыр.
— Не стесняйся, ешь сколько душе угодно.
Кончиком ножа отец показал ему на хлеб.
— Не столько душе, сколько желудку.
— Ты что, голоден или, глядя на мой хлеб, разлакомился? — спросил отец.
Вентренье рассмеялся.
— Идя сюда, я не был голоден, — признался он, — но когда увидел хлеб с такой поджаристой коркой и таким ноздреватым мякишем, у меня засосало под ложечкой.
Отец был счастлив, его просто распирало от удовольствия.
— Знаете, я сразу вспомнил то время, когда у вас была булочная и я приходил к вам за хлебом.
Отец покачал головой.
— Ты тогда еще пешком под стол ходил.
— Нет. Я всегда покупал двухкилограммовый хлеб, а по дороге съедал довесок.
Мать сполоснула свой стакан и налила вина Вентренье; он ел и похваливал. Отец, кончив закусывать, открыл заслон и заглянул в печь.
— Сейчас будет готов, — сказал он. — Еще одна партия и конец. — Он повернулся к Вентренье. — Нашел кого-нибудь, чтоб продавать?
— На улице хвост стоит, — сказала мать. — Кончится тем, что разобьют ставни.
Отец рассказал про служащего из газовой конторы. Вентренье посмеялся.
— Вы правы, человек он нестоящий… Но, если я вас верно понял, мне тоже надо пойти стать в хвост.
Отец пожал плечами.
— Балда, — проворчал он. — Чем глупости говорить, поискал бы лучше человека, чтобы можно было открыть лавку.
Вентренье вздохнул. Вздохнул глубоко, как перед трудным разговором. Наконец он решился.
— Послушайте, — обратился он к матери, — давайте мы с вами вместе… Мне не удалось никого найти, ну просто никого.
— Не заливай, — оборвал его отец.
Вентренье не сказал ничего. Он взял нож, отрезал совсем маленький ломтик, откусил кусочек, прожевал.
— Господи, такой хлеб, да с ним и подошву слопаешь, — пробормотал он.
Мать поняла, что муж старается рассердиться, но ничего не выходит. Он даже не крикнул, только сказал:
— Знаешь, ты нам в печенки въелся.
— Ну, конечно, знаю. Но мне тоже не сладко. — И, помолчав, Вентренье добавил: — Скажу только, продавать такой хлеб — это же честь…
Отец перебил его:
— Да ну тебя! Не расхваливай, а то подумаю, что ты надо мной издеваешься!
Все четверо расхохотались. Затем Вентренье взял мать под локоть и направился с ней в лавку.
— Идемте, идемте, мадам Дюбуа, — сказал он. — Как видите, иногда и война может доставить случай порадоваться. Я уверен, что папаша Дюбуа уже давно не смеялся так от всего сердца.
— Да, это верно, — сказала она. — Что и говорить, верно…
Они спустились на две ступеньки в комнату за лавкой и, когда оттуда прошли в булочную, вкусно пахнувшую теплым хлебом, мать пробормотала:
— Ах, если бы я только знала, где сейчас мой сынок!
Не успели открыть булочную, как толпа ринулась туда. Но Вентренье пользовался уважением, ему удалось быстро навести порядок. Прошел час, а хлеб еще оставался и покупатели приходили уже по одному, вроде как в обычное время.
