— О чем задумался? — Меня дернул за рукав Абдель-Азим, мой двоюродный брат, шагавший рядом со мной по Каср-ан-Нил. Мысли мои были далеко, и я словно забыл о его существовании. Разве просто ответить на его вопрос? Пожалуй, лучше промолчать.
— Тебя ведь никто не неволит ехать в деревню, — продолжал он, очевидно полагая, что я раскаиваюсь в своем решении.
— Так-то оно так, — ответил я неопределенно, продолжая думать о своем.
По Парижу я любил бродить один. Во всякую погоду, даже в ненастье. Небо там вообще редко бывает чистым. Его то и дело заволакивают тучи. Тем дороже казались минуты, когда выглядывало солнце. Именно там я научился ценить солнце. Когда оно пряталось за тучи, я готов был расплакаться. Поистине человек, особенно южанин, без солнца не может жить.
Мы поравнялись с памятником Мустафе Камилю[2]. Я остановился перед ним, будто увидел его впервые. Что и говорить, перед памятником Дантона в Париже я простаивал гораздо дольше, чем перед этой статуей нашего национального героя. Странно, однако, устроены люди. За границей им до всего есть дело, все им интересно. Лазят по руинам, фотографируют памятники, бродят по музеям, вглядываются в любой отпечаток древности на незнакомой земле. А возвращаются на родину — равнодушно проходят мимо всех памятников и даже не обращают внимания на те достопримечательности, к которым совершают паломничество иностранные туристы. Может, так получается оттого, что мы привыкаем к своим памятникам? Для нас они перестают быть памятниками. А разве обыденное может быть достопримечательностью? То ли дело в Париже!..
— Ах, Париж, Париж!.. — пропел я вспомнившуюся мне строчку из популярной песенки.
— Да ты помешался на своем Париже! — завопил Абдель-Азим, размахивая перед моим носом широкими рукавами своей галабеи. — Опять потянуло в Париж? Постыдись, года не прошло, как ты вернулся. И снова тебе подавай Париж! В свою родную деревню небось так не рвешься… Совсем парижанином заделался. Ну, аллах тебе судья. Поезжай в свой Париж. Только дома-то надо хоть немного побыть.
— Кто тебе сказал, что я хочу в Париж? — возмутился я, поймав его за рукав. — Ну откуда тебе знать, что у меня на душе? Хочешь верь, хочешь нет, но я мечтаю, клянусь аллахом, только об одном — вернуться в деревню.
— Сомневаюсь. Еще день-два побудешь в Каире и передумаешь. Знаем мы вас, городских. Небось давно забыл свою родню, а о земляках и говорить не приходится. По себе знаю, каково это — попасть в Каир… Отсюда ох как не хочется уезжать. Да и зачем тебе тащиться в такую глушь? Ты ведь не феллах. Но погостить у нас парочку недель тебе все же нужно… Что ни говори, а в нашей деревне ты родился и вырос! Я, конечно, понимаю, ты теперь стал большим человеком. Дел у тебя по горло. Вот и мечешься между Египтом и Европой.
— Ты что, издеваешься надо мной, Абдель-Азим? Зачем ехидничаешь? Ты не хуже меня знаешь, как все это произошло.
Я замолчал, чтобы не расстраивать своего брата. И подумать только, когда-то мы учились в одной деревенской школе! У нас не было друг от друга никаких тайн. Но потом наши пути разошлись. Я уехал в Каир учиться, а он так и остался в деревне. Даже начальной школы не кончил. Его семья жила очень бедно, и отец не смог учить его дальше. А в деревенской школе, известное дело, многому не научишься. Вызубрил молитвы из Корана — и то хорошо. Вот теперь Абдель-Азим и разбирает только газетные заголовки, да и то из тех, что покрупнее. Даже названия каирских улиц, где помудренее закручена вязь, ему не всегда удается прочесть.
— Да ты, наверно, редко в Каир приезжаешь? — спросил я. — Впрочем, у тебя теперь здесь Фатхи учится. Так что хочешь не хочешь, а тебе приходится тут бывать.
— А ты что, давно не видел Фатхи? Подумать только — мой сын учится в университете! Атом изучает! Аллах милостив, может, и выйдет из парня толк, ученым станет. Как их там сейчас называют, атомщики, что ли? Вроде этого твоего… Кюри. Помнится, ты как-то рассказывал о нем…
— Чем шайтан не шутит? Станет когда-нибудь твой младший ученым, как Кюри. Ты не удивляйся, что мы с ним редко видимся. Каир не деревня — тут встретиться не просто. Бывает, живут люди в одном городе и годами не видятся. Правда, твой Фатхи заходил ко мне. Когда это было? Дай аллах памяти… Да уж несколько месяцев назад… Что и говорить, Абдель-Азим, я тут совсем закрутился. Никак не могу выбраться из этого дьявольского водоворота. Вертимся мы здесь все в Каире как белки в колесе… Точно сам шайтан заступил на вахту и знай себе крутит колесо. Мне даже кажется, что это он пожирает время — откроет рот и глотает наши минуты, часы, дни, месяцы. Не успеешь оглянуться — месяца уже нет, а там другого, третьего… Глядишь — и года как не бывало. Так незаметно и жизнь проходит. А мы рассуждаем о быстротечности времени, философствуем о судьбе народа, высказываем всякие благие пожелания, до хрипоты спорим о роли интеллигенции, разводим дискуссии на самые разнообразные темы. И все слова, слова, целый поток слов. Нас захлестывают слова, а для самой жизни у нас уже не остается времени. Отказываем себе в простых человеческих радостях. У нас частенько не находится и нескольких минут, чтобы встретиться с близкими или просто приятным для тебя человеком. Да, ты прав, Абдель-Азим, тысячу раз прав — оторвались мы от жизни!.. Теряем время — теряем самих себя…
За беседой мы сделали небольшой круг и не заметили, как снова очутились на Каср-ан-Нил. Людской поток подхватил нас и бешено закрутил в водовороте, образовавшемся около витрины магазина женского платья. В этой сутолоке нас с Абдель-Азимом оторвали друг от друга. Поминая на все лады шайтана, он с трудом добрался до меня и, крепко уцепившись за мою руку, пошел рядом.
— Ну что за народ эти бабы! — в сердцах выругался он. — Будто помешались! Неужто у них нет других дел, кроме как шататься по магазинам? Можно подумать, скоро конец света. Или с завтрашнего дня всю торговлю свернут навсегда. Ну скажи мне, зачем они как сумасшедшие бросаются в эти магазины, да к тому же все скопом, будто сговорились?! Представляешь, если б наши деревенские женщины вот так, с утра до вечера, шастали по магазинам? Кто бы тогда в поле сеял и собирал урожай? Нет, ты посмотри, как они выбирают, как копаются! Эх, одеть бы всех каирских модниц в деревенскую одежду да согнать на поле, было бы дело! Вот уж где, поверь мне, они бы узнали почем фунт лиха. А то вишь как швыряются деньгами. И где только они их берут? В самом деле, скажи, откуда у ваших каирских женщин столько денег?..
— Да что с тобой? Чего ты так обозлился на них, Абдель-Азим. Тебе, я вижу, и Каир не по нутру, и люди в нем — тоже. Чем они тебе так насолили?
В ответ Абдель-Азим громко расхохотался, остановившись посреди тротуара. Шедшая за нами нарядная женщина с мальчиком испуганно метнулась в сторону, а мальчишка, оторвавшись от матери, с нескрываемым любопытством стал разглядывать смуглого великана с черными усами, в длинной до пят галабее и с крохотной такией на голове, словно хотел попять, отчего этот занятный дядя так оглушительно хохочет…
— Ну и ну! — давясь от смеха, воскликнул он. — Уж не думаешь ли ты, что я пойду по твоим стопам и променяю Каир на Париж? Нет, дорогой, не тут-то было! Поверь мне, я люблю Каир, но мне и смешно и больно видеть, как в столице Египта по улицам разгуливают женщины, одетые по парижской моде! Нет, ты только посмотри, посмотри вон на ту, что глазами стреляет по сторонам! Какова красотка, а? Юбчонка — выше колен! И как ей не стыдно появляться на людях! Посмотрел бы я на нее, если б довелось ей поработать в поле или постоять у станка! И смех и грех! Таких птичек разве что в городе встретишь! Ой аллах, здесь не соскучишься. Да и что удивляться? У нее одна забота — вводить в грех мужчин. Выставила все наружу! И еще глазами стреляет! Того и гляди — сразит наповал. Бесстыдница! Разделась почти догола, точно у реки. Таких показывают в заграничном кино… А тут на тебе — в центре Каира. Полюбуйтесь! Дожили!
— Напрасно ты так волнуешься, Абдель-Азим. Чего ты хочешь? Другие времена — другие нравы…
— Нравы, говоришь? Ничего себе нравы! Вздумалось дуре раздеться — она и рада стараться. Ей наплевать на все. Люди спешат, у них срочные дела. А она что? Мешает им, отрывает от дел. Они останавливаются, конечно, пялят на нее глаза. Положим, зрелого мужчину на мякине не проведешь. Ну а юнцам каково? Как тут не бояться за Фатхи? Да, ничего не скажешь: другие времена! Сама она и не додумалась бы так вырядиться. Увидела в кино — и собезьянничала. Куда дальше? Платье — выше колен, вихляет бедрами… А про взгляды и говорить нечего — все попятно. А откуда это, я тебя спрашиваю? Да все с твоего любимого Запада…
«Вот так Абдель-Азим! Красноречивый что твой Цицерон! — подумал я. — Раньше, бывало, слова не вытянешь. А теперь вон каким оратором заделался! И откуда у него столько прыти?»
