Кесслер сидел на тротуаре, в сломанном кресле. Шел дождь, потом посыпался мокрый снег, а старик все сидел и сидел. Прохожие обходили стороной его имущество. Они смотрели на Кесслера, а он смотрел в пустоту.
На нем не было ни пальто, ни шляпы, снег сыпался ему на голову, и вскоре он сам стал похож на какой-то предмет из его рухляди, выброшенной на улицу. Но тут вернулась домой его соседка по этажу — старуха итальянка с двумя сыновьями, нагруженными покупками. Узнав Кесслера, она завопила на всю улицу. Она что-то кричала Кесслеру по-итальянски, но он не обращал на нее внимания. Стоя на пороге, маленькая, сморщенная, она размахивала тощими руками, шлепая беззубым ртом. Сыновья пытались ее успокоить, но она не умолкала. На шум сбежались соседи — узнать, кто так кричит. Наконец ее сыновья, не зная, что придумать, подняли Кесслера со стула и понесли наверх. Гофман, второй сосед Кесслера, отпилил замок маленьким напильником, и Кесслера внесли в квартиру, из которой его выселили. Игнас орал на жильцов, ругал их по-всякому, но трое мужчин спустились на улицу и отнесли наверх кесслеровские стулья, хромоногий стол и старую железную кровать. Всю мебель они снесли в спальню. Кесслер сел на краешек кровати и заплакал. И только после того, как старуха итальянка принесла суповую тарелку, полную горячих, посыпанных сыром макарон в томате, все ушли из квартиры.
Игнас позвонил Груберу. Хозяин как раз обедал, и еда комом остановилась у него в глотке.
— Всех их выкину, сволочей! — заорал он. Схватив шляпу, он сел в свою машину и поехал по заслякоченному снегу в дальний квартал. По дороге он думал, сколько у него неприятностей — как дорого стоит ремонт, как тяжело содержать эти трущобы, — они вот-вот грозят развалиться, про такой дом и в газетах писали: вдруг вся передняя стена отделилась и упала на улицу, как морской вал на берег.
Грубер проклинал старика — зачем испортил ему ужин. Доехав до дома, он выхватил у Игнаса ключи, и лестница затрещала под его шагами. Игнас сунулся было за ним, но Грубер крикнул, чтоб он не лез, черт его дери, куда не велят. Но когда хозяин отошел, Игнас на цыпочках поднялся за ним.
Грубер повернул ключ и вошел. В квартире было темно. Он повернул выключатель и увидал, что старик, сгорбившись, сидит на краю кровати. У его ног стояла тарелка с застывшими макаронами.
— Вы что тут делаете? — загремел Грубер.
Старик не пошелохнулся.
— Вы против закона пошли, понятно? Это взлом, вы закон нарушили. Ну отвечайте, поняли?
Но Кесслер словно онемел.
Грубер вытер лоб большим застиранным платком.
— Слушайте, приятель, вы на себя такие неприятности накликаете, что просто ужас. Погодите, вот вас тут поймают и отправят в работный дом. Я же вам добром говорю.
Неожиданно Кесслер поднял на него глаза, полные слез.
— Что я вам сделал, что? — заплакал он. — Кто это выбрасывает из дому человека, если он десять лет тут жил, каждый месяц платил вовремя? Что я вам сделал, скажите мне? За что обижают человека? Вы кто, Гитлер или еврей? — Он бил себя в грудь кулаком.
Грубер снял шляпу. Он слушал молча, не зная, что сказать, но потом заговорил:
— Слушайте, Кесслер, разве это против вас лично? Это мой дом, и мой дом разваливается на куски. Налоги я плачу — не дай бог никому. Жильцы должны соблюдать порядок, не то пусть выезжают. Вы порядка не соблюдаете, вы ссоритесь с моим управляющим, значит, вам надо выезжать. Выезжайте утром, и я ни слова не скажу. Но если вы не уедете, вас опять вынесут силком. Я позвоню в полицию.
— Слушайте, мистер Грубер, — сказал Кесслер. — Я никуда не уйду. Хотите — убейте меня, но я не уйду.
Игнас успел отскочить от двери, когда оттуда вылетел разгневанный Грубер. На следующее утро, после бессонной от забот ночи, хозяин решил поехать к судебному исполнителю. По дороге он остановился у лавки — купить пачку сигарет, и тут решил еще раз переговорить с Кесслером. Ему пришла мысль: надо предложить старику устроить его в богадельню.
Он подъехал к дому и постучал к Игнасу.
— Что он еще там, этот старый шут?
— Не знаю, мистер Грубер, — растерянно сказал Игнас.
— То есть как это не знаете?
— Не видно, чтоб он выходил. Утром я заглядывал к нему в замочную скважину, там никто не двигается.
— Чего же вы не открыли двери своим ключом?
— Побоялся, — робко сказал Игнас.
— Чего вы боитесь?
Но Игнас не ответил.
Страх вдруг пронзил и Грубера, но он не показал виду. Схватив ключ, он тяжело поднялся по лестнице, изредка прибавляя шагу.
На стук никто не ответил. Потея от страха, Грубер отпер двери.
Но старик был жив — он сидел на полу спальни без башмаков.
— Слушайте, Кесслер, — заговорил хозяин, чувствуя, как кровь приливает к голове. — Я тут кое-что придумал, вы меня только послушайтесь — и всем вашим неприятностям конец.
Он объяснил Кесслеру свой план, но старик не слушал. Глаза его были опущены, он медленно раскачивался всем телом из стороны в сторону. И пока хозяин что-то ему втолковывал, Кесслер снова вспоминал все, о чем он передумал, сидя на тротуаре под мокрым снегом. Он перебрал в уме все годы своей несчастной жизни, вспомнил, как еще в молодости он бросил на произвол судьбы свою семью, ушел от жены и трех ни в чем не повинных малюток, даже не пытаясь их обеспечить, и за все прошедшие годы ни разу — господи, помилуй его! — даже не пробовал узнать, живы они или нет, И как это за одну короткую жизнь человек может сделать столько зла? Сердце болело при одной этой мысли, и, без конца вспоминая прошлое, он стонал, раздирая лицо ногтями.
Грубер со страхом смотрел, как страдает Кесслер. Может, оставить его тут, подумал он. Вглядевшись в старика, он вдруг понял, что тот, скрючившись на полу, кого-то оплакивает. Белый как мел от поста, он раскачивался из стороны в сторону, и редкие волоски на подбородке казались тенью прежней бороды.
Что-то тут неладно, подумал Грубер, стараясь понять, в чем — дело, что его так давит. Он чувствовал: надо бежать, поскорее отсюда выбраться, и вдруг ему померещилось, как он падает и катится с лестницы, с пятого этажа, и он застонал, словно уже валялся внизу, разбившись насмерть. Да нет же, он все еще стоит в спальне Кесслера, слушает, как молится старик. «Умер кто-то?» — пробормотал Грубер. Наверно, Кесслер получил известие о чьей-то смерти, подумал он, но инстинктивно понял, что это неправда. И вдруг со страшной силой ударила мысль: это его оплакивает Кесслер, он сам и есть покойник.
Ужас охватил хозяина. Обливаясь холодным потом, он чувствовал, как страшная гнетущая тяжесть медленно ползет кверху и голова вот-вот лопнет. Целую минуту он ждал — сейчас его хватит удар. Но ощущение тяжести прошло без боли, осталась только горечь.
Отдышавшись, он оглядел комнату — в ней было убрано, светло, пахло чистотой. А он так подло обошелся со стариком, подумал Грубер с невыносимым чувством вины.
И он не выдержал. Плача от стыда, он сорвал простыню с постели Кесслера и, завернувшись в нее, тяжело грохнулся на колени, вторым плакальщиком в этом доме.
Генри Левин, честолюбивый тридцатилетний человек приятной наружности, ведал в магазине Мэйси книжным отделом и обходил его с белым цветком в петлице. Получив небольшое наследство, он уволился и уехал за границу — искать романтику. В Париже, сам не понимая зачем — разве что ему наскучили те ограничения, которые на него накладывала его фамилия, — словом, в Париже Левин стал называться Генри Р. Фримен, хотя в отеле он зарегистрировался под своей фамилией. Сначала Фримен жил в небольшой гостинице, на узкой, освещенной газовыми фонарями улочке, близ Люксембургского сада. Вначале ему нравилась чужестранность города — все тут было по-иному, все могло случиться. А ему, как он определил для себя, нравились всякие неожиданности. Но ничего особенного с ним не случилось, никого, кто бы ему понравился, он не встретил (в прошлом он часто обманывался в женщинах — обычно они оказывались совсем не такими, как он ожидал), и, так как жара стояла удручающая, а туристы шныряли под ногами, он решил удрать. Он сел в миланский экспресс, но после Дижона сердце у него тревожно забилось. Ему стало настолько не по себе, что он всерьез решил было сойти с поезда, но тут здравый смысл взял верх, и он поехал дальше. Однако до Милана он не доехал. Подъезжая к Стрезе и окинув быстрым изумленным взглядом Лаго-Маджоре, Фримен — большой любитель природы с раннего детства — снял чемодан с полки и торопливо вышел из поезда. Ему сразу стало легче.
Через час он устроился в пансионе, в вилле, неподалеку от первоклассных отелей, стоявших на набережной. Падрона, разговорчивая женщина, очень заинтересованная в новых постояльцах, пожаловалась ему, что весь июнь и июль пропали из-за неожиданных, не по сезону холодов и сырости. Многие разъехались, американцев почти не было. Фримена это не очень огорчило: он и так был сыт по горло этими кониайлендцами. Он поселился в просторной комнате, с широкой балконной дверью, мягкой постелью и огромной ванной, и, хотя он предпочитал душ, эта перемена его обрадовала. Ему очень нравился балкон, где он любил читать, учить итальянский язык, часто отрываясь, чтобы взглянуть на озеро. Длинное голубое озеро, отливавшее то золотом, то зеленью, терялось за дальними горами. Он полюбил красные крыши городка Палланца на том берегу и особенно четыре прелестных маленьких острова на озере, где теснились дворцы, высокие деревья, сады и повсюду виднелись статуи. Глубокое волнение охватывало Фримена при виде этих островов, на каждом — свой обособленный мирок — часто ли они попадаются нам на пути? — и эти маленькие миры рождали в нем ожидание чего-то — он и сам не знал чего. Фримен все еще надеялся встретить то, чего ему не хватало: мало кому оно достается в жизни, многие об этом и помыслить не смеют, а он мечтал о любви, о приключениях, о свободе. Увы! Эти слова давно уже звучат чуть-чуть смешно. Но бывали часы, когда он при малейшем поводе готов был заплакать, глядя на острова. О, как прекрасны их имена: Изола Белла, деи Пескатори, Мадре, дель Донго… Да, путешествия расширяют кругозор, думал он. Ну кого может взволновать название «остров Сытный»?
