Но оба острова, куда он съездил, его разочаровали. Фримен сошел с пароходика на Изола Белла с толпой запоздалых разноязычных туристов, главным образом немцев, и их сразу окружила толпа продавцов дешевых сувениров. К тому же он обнаружил, что ходить можно только с гидом — отрываться от группы запрещалось — и что в розовом палаццо полно хлама, парк искусственный, прилизанный, гроты сделаны из морских ракушек, а каменные статуи безвкусны до смешного. И хотя на втором острове — Изола деи Пескатори — была какая-то подлинная атмосфера: старые дома сжаты кривыми улочками, грубые сети сушатся навалом под деревьями у рыбачьих лодок, вытащенных на берег, но и тут толпились туристы, щелкавшие фотоаппаратами, и весь городок им прислуживал. Каждый пытался продать какой-нибудь сувенир, который стоил дешевле у Мейси в нижнем этаже. Фримен вернулся в пансион разочарованный. Острова, такие прекрасные издали, оказались просто бутафорией. Он пожаловался хозяйке, и она посоветовала ему поехать на Изола дель Донго. «Там все естественное, — уговаривала его она, — таких необыкновенных садов вы никогда не видели. И палаццо там историческое, столько гробниц знаменитых людей нашего края, даже есть кардинал, причисленный к лику святых. Император Наполеон там ночевал. А как этот остров любят французы! Их писатели прямо рыдали от этой красоты!»
Но Фримен особого интереса не проявил. «Что я, садов не видал, что ли?» И когда ему не сиделось, он гулял по переулкам Стрезы, смотрел, как мужчины играют в боччу, избегал лавок и витрин. И, возвращаясь окраинами к озеру, он садился на скамью в маленьком сквере, глядел на медленный закат над темным взгорьем и думал о жизни, полной приключений. Сидел он один, изредка заговаривал с прохожими-итальянцами (почти все они довольно сносно говорили на ломаном английском языке) и был в общем совершенно предоставлен сам себе.
Под воскресенье, однако, улицы оживлялись. Экскурсанты из окрестностей Милана приезжали в переполненных автобусах. Весь день они устраивали пикники, а вечером кто-нибудь, достав из автобуса аккордеон, наигрывал грустные венецианские или веселые неаполитанские песни. А потом молодые итальянцы вставали и, крепко прижимая к себе своих девушек, начинали кружиться по площади, но Фримен с ними не танцевал.
Однажды вечером, на закате, спокойная вода играла такими великолепными красками, что Фримен вышел из оцепенения, нанял лодку и, так как ничего более увлекательного он придумать не мог, стал грести к Изола дель Донго. Он собирался догрести до острова и, сделав полный круг, повернуть обратно. Он прошел две трети пути к острову, но грести становилось все неприятнее, все страшнее: поднялся резкий ветер и волны бились о борт лодки. Правда, ветер был теплый, но все-таки ветер есть ветер, а вода, как известно, мокрая. Греб Фримен неважно, научился он этому уже после двадцати лет, хотя и жил около Центрального парка, а плавал и совсем плохо, вечно глотал воду, никак не хватало дыхания заплыть подальше, — одним словом, сухопутная крыса. Он решил было вернуться в Стрезу — до острова оставалось с полмили, значит, обратно было мили полторы, но тут же выбранил себя за трусость. В конце концов он ведь нанял лодку на весь час. И он греб дальше, хотя и боялся опасностей. К счастью, волны были не такие уж высокие, и он сообразил, как надо вести лодку, чтоб ее не заливало. И хотя греб он не очень ловко, он, к своему удивлению, увидел, что идет довольно быстро. Ветер скорее помогал, чем мешал, и закат успокоительно медлил, полосуя красным все небо.
Наконец Фримен подошел к острову. Как Изола Белла, и этот остров подымался террасами, с оградами и садами, полными статуй, к дворцу, стоявшему на высоком берегу. Падрона сказала правду: этот остров был интереснее других, сады более запущены, зелень куда пышнее, птицы пестрей. Туман уже одел остров, но и в сгущающихся сумерках Фримен снова испытал то же благоговение и восторг перед красотой, как при первом взгляде на острова. Снова с грустыо вспоминалась жизнь, прожитая впустую, — его жизнь; вспоминалось все, что он упустил, что прошло сквозь пальцы. Какое-то движение в саду, у самого берега, прервало эти мысли. На миг ему показалось, что ожила статуя, но Фримен сразу понял: по эту сторону низкой мраморной ограды стоит женщина и глядит на воду. Лица ее он, разумеется, рассмотреть не мог, но чувствовал, что она молода. Только край ее белого платья трепетал на ветру. Он представил себе, что она ждет любовника, искушение заговорить с ней было очень сильным, но ветер крепчал, и волны сильнее качали лодку. Фримен торопливо повернул лодку и резкими ударами весел отошел от берега. Ветер бросал ему пену в лицо, злые волны бились о лодку, грести было страшно трудно. Он представил себе, как он тонет, как заливает лодку, как бедняга Фримен медленно идет ко дну, безуспешно стараясь выплыть. Но он все греб, хотя сердце металлическим диском подступало к горлу, греб не переставая и постепенно, преодолев страх, преодолел и ветер и волны. Озеро совсем почернело, но в небе еще белели отсветы, и, оборачиваясь, чтобы проверить направление, он шел на береговые огоньки Стрезы. Когда он приставал к берегу, пошел сильный дождь, но, причалив лодку, Фримен, довольный интересным приключением, вкусно поужинал в дорогом ресторане.
Его разбудили солнце и ветер, надувавший занавески в комнате. Он встал, побрился, принял ванну и после завтрака пошел к парикмахеру постричься. Потом, надев купальные трусы под брюки, он пробрался на пляж отеля «Эксельсиор». Короткое купанье его очень освежило. Днем он позанимался на балконе итальянским, подремал. В четыре тридцать — решение пришло совсем внезапно — он сел на пароходик, совершавший обычный часовой рейс по островам. Пройдя мимо Изола Мадре, пароходик пошел к Изола дель Донго. Когда они подходили к острову — с другой стороны, чем Фримен вчера, — он заметил длинноногого мальчишку в трусах, гревшегося на плоту, — он его не знал. Но когда пароходик пристал к южной стороне острова, Фримен удивился и расстроился: весь берег был уставлен обычными киосками со всякой туристской дребеденью. Он не рассчитал, что и этот остров можно было обозревать только с гидом и отставать от группы было запрещено и тут. Надо было заплатить сто лир и идти по пятам за небритым мрачным кривлякой, который, решительно тыкая тростью в небо, объявил на трех языках всем туристам: «Просьба не отставать, не расходиться. Так требует семейство дель Донго — самое знатное в Италии. Иначе нет возможности открывать этот роскошный дворец и знаменитые сады для обозрения публикума и туристов всех стран».
Они торопливо шли цепочкой за гидом по дворцу, по длинным галереям, увешанным коврами и золочеными зеркалами, по огромным покоям, уставленным старинной мебелью, старыми книгами, картинами и статуями, — многое было гораздо выше по качеству, чем то, что Фримен видал на других островах. Показали ему и место, где спал Наполеон, — на кровати. Фримен тайком пощупал покрывало, но не успел отнять руку, как его пронзил всевидящий глаз гида-итальянца, и тот, свирепо ткнув указкой прямо и грудь Фримена, возбужденно заорал: «Баста!» От крики растерялся не только Фримен, но и две англичанки с зонтиками. Фримен чувствовал себя неловко, пока группу человек двадцать — не вывели н сад. Фримен ахнул — отсюда с самой высокой точки острова — было видно все золотисто-голубое озеро. Пышная зелень острова была вызывающе роскошной. Они шли под апельсинными и лимонными деревьями (Фримен никогда не знал, что лимон дает такой аромат), под магнолиями и олеандрами — гид выкрикивал названия. И везде заросли цветов, огромные камелии, рододендроны, жасмин, розы бесчисленных сортов и оттенков, — все тонуло в их одуряющем благоухании. У Фримена закружилась голова, в глазах потемнело, его ошеломил этот натиск на все его пять чувств. Но в то же время — где-то в самой глубине, — он ощутил, как все внутри болезненно сжалось, напоминая, вернее предупреждая его: не забывай, как ты обездолен. Трудно было понять, откуда взялось это чувство: обычно он был о себе довольно высокого мнения. Пока смешной гид, шествуя перед группой, тыкал указкой в кедры, эвкалипты и перечные деревья, бывший продавец от Мэйси, захваченный новыми впечатлениями, чуть не задыхаясь от восхищения, отстал от группы, делая вид, что рассматривает стручки на перечном дереве. И когда гид заторопился дальше, Фримен, сам не понимая, что он задумал, спрятался за перечным деревом, пробежал по дорожке за высоким лавровым боскетом вниз по ступенькам и, перескочив невысокую мраморную ограду, быстрым шагом пошел по рощице, чего-то ожидая, чего-то ища, а чего, одному богу известно, подумал он.
Фримену казалось, что он идет к тому саду у озера, где вчера вечером видел девушку в белом платье, но, проплутав по аллеям, он вышел на береговую полосу, небольшую отмель, усеянную камушками. Футах в ста был привязан плот, на нем никого не было. Устав от впечатлений, немного погрустнев, Фримен присел под деревом отдохнуть. Но, подняв глаза, он увидел, что из воды по ступенькам выбегает девушка в белом купальном костюме. Фримен смотрел во все глаза, как она взметнулась на берег, сверкая на солнце мокрым телом. Заметив Фримена, она, быстро наклонившись, схватила полотенце, брошенное на одеяло, накинула его на плечи и застенчиво скрестила концы над высокой грудью. Мокрые черные волосы рассыпались по плечам. Она удивленно смотрела на Фримена. Он встал, мысленно пытаясь подобрать слова извинения. Туман, стоявший у него в глазах, рассеялся. Фримен побледнел, девушка вспыхнула румянцем.
