Кэрри, как обычно, роется в карманах в поисках жвачки.
— По-моему, в двенадцатом.
— И Марк в двенадцатом, — отвечаю я.
Кэрри поднимает брови.
— О, точно, у тебя же брат учится в Олбрайт.
После уроков мы идем к фургончику с едой, на котором красуется странный портрет старика, целиком состоящего из картошки фри. Берем большую порцию напополам. Продавец напоминает человека, который способен изнасиловать тебя, если ты будешь в одиночестве разгуливать по парку. По крайней мере, я в этом убеждена, поскольку частенько смотрю «Закон и порядок». Там, кстати, рассказывали, как однажды человек умер оттого, что ему в зад засунули банан (понятное дело, это смертельно). Голова продавца похожа на папоротник, только вместо листьев — длиннющие седые волосы. Под носом у него усы, скорее похожие на старую щетку. Такие мог бы нарисовать на лице заскучавший пятилетний малец, а вот любой нормальный человек сразу бы их сбрил. Этот видок и делает его похожим на преступника.
Но это только мое мнение.
Правда, картошку он продает дешево. Так что на его преступную внешность я предпочитаю закрывать глаза.
Кэрри худенькая и может есть вообще что угодно без вреда для фигуры. Она рассказывает, что в молодости ее мама была точно такой же, но с возрастом стала просто огромной.
— Знаешь, как морж в ботинках, — говорит Кэрри, отправляя картошку деревянной вилочкой в рот. — И когда мне стукнет лет двадцать, придется определиться, бросать есть всякую дрянь или становиться моржом.
— Думаю, моржи клевые, — отвечаю я. — Крепкие такие. Надежные.
— Ну, не все моржи, — возражает Кэрри. — Это как сказать… что все бобры крутые.
— Естественно. Понятное дело, не все моржи крутые, — соглашаюсь я, пытаясь разжевать горячую картошку с полуоткрытым ртом, чтобы заглотить хоть немного холодного воздуха и не обжечь внутренности.
Холодно, но если одновременно идти и есть картошку, то очень даже ничего. Жир из картошки растекается по венам и согревает кровь.
Я поддеваю картошку на вилку и смотрю, как от нее валит пар.
— Итак, пацан умер, — говорю я, пережевывая. — Обалдеть.
Кэрри тоже жует, и у нее изо рта вырывается пар.
— Да уж, обалдеешь, когда тебя убивают.
— А его что, убили? — Я останавливаюсь.
— Если бы он умер от рака, они бы не сказали «найден мертвым», — замечает Кэрри, ускоряя шаг.
— И то верно. — Я тоже ускоряюсь, чтобы нагнать ее. — Может, какой извращенец это сделал.
— Сто процентов. — Кэрри вжимает голову в плечи.
Я чуть не выпаливаю, что, возможно, мальчика убил продавец картошки фри, но вовремя прикусываю язык.
Кэрри выкидывает пустую коробку из-под картошки и достает подушечку жвачки из своих многочисленных запасов.
Когда мы заворачиваем за угол, Кэрри со скоростью мотоциклиста и ловкостью карманника засовывает в рот три жевательные подушечки из трех разных пачек. Я опускаю руки в карманы. С каждым шагом становится холоднее. Как будто следом идет кто-то, кто по мере нашего приближения к теплому дому гасит за нами все огни и выключает отопление. Вообще, странно, что после школы так рано темнеет. Я понимаю, что дело во времени года, но все равно это нечестно. У большинства наших ровесниц из школы есть машины, причем, судя по всему, в них тепло. Вот и сейчас мимо нас по снежной жиже пронеслось уже несколько. Например, Ширли Мейсон каждый день подвозит избранных подружек домой. В их машине гремит музыка, а девчонки ей подпевают. Ширли Мейсон водит новенький внедорожник. И зачем внедорожник шестнадцатилетке?
Думаю, это своеобразный способ продемонстрировать нежелание заниматься в жизни чем-то полезным. Но это мое мнение.
Интересно, задевают ли Кэрри эти тусовки богатых девиц из внедорожника. Раньше они были ее подругами.
А еще интересно, почему у Кэрри до сих пор нет внедорожника при таких-то богатых родителях.
Я вытаскиваю варежки из кармана и натягиваю их на жирные от картошки пальцы. Каждый раз удивляюсь, какие варежки внутри холодные, пока засовываешь в них руки. А ведь они нужны, чтобы согреться.
Недолго мы идем молча. Кэрри никогда не носит ботинок. Даже в дождь. В школу она ходит в оксфордах, заношенных до такой степени, что они уже даже не черные, а цвета очень старой кошки, у которой повылезал весь мех.
Я обычно на улице ношу ботинки, потому что не люблю, когда ноги мерзнут. Но хожу в них с таким звуком, словно волочу себя по тротуару. Жутковатый звук.
Шарк. Шарк. Шарк. Шарк.
Я донашиваю старые ботинки своего брата Марка. Он отдал их мне, когда стал подрабатывать дворником. Ему пришлось купить себе новые и классные, эдакий внедорожник в мире ботинок. Старые боты Марка были мне велики, но в этом есть своя прелесть. В них я чувствую себя роботом. Зимним роботом. В теплых ботинках.
Когда мы приближаемся к автобусной остановке, Кэрри вдруг останавливается и наклоняется к моему лицу. Потом говорит:
— Эй, помнишь урок французского? Что двое не могут вместе жевать жвачку?
— Ну?
На остановке стоит женщина с рюкзаком, из которого, будто игрушечная, торчит голова пуделя. Сумка словно специально создана для таких мелких собак.
Да, именно о мелких собаках я обычно думаю, когда чувствую на своих губах чужие холодные, мокрые, липкие пальцы. Я ощущаю вкус апельсина и мяты. Смесь «Стиморола» и апельсиновой «Хуббы Буббы». И чего-то еще.
Вдруг меня озаряет, что теперь я жую жвачку Кэрри.
Все мое тело подчинено этому. Будто оно целиком сконцентрировалось на том, что происходит во рту. На том, что только что случилось. На несколько секунд я перевоплощаюсь в эти мысли.
Я смотрю на Кэрри, которая как ни в чем не бывало слизывает с пальцев остатки жвачки. Как будто не произошло ровным счетом ничего. Она запрыгивает в подъехавший автобус.
— Пока.
— Пока. — Губы мои все еще липкие. И пульсируют.
Я не жду, пока автобус Кэрри скроется из виду. Я стараюсь переключить часть ресурсов организма с пережевывания жвачки на ходьбу и отправляюсь домой. Набираю такую скорость, что мое сердце подпрыгивает в груди, как горилла в клетке.
И как могут двое жевать одну жвачку?
Начинается снег. Снежинки падают на мои ресницы белыми комочками.
С каждым разом, когда я перекатываю во рту жвачку Кэрри, мое лицо горит все сильнее.
Я иду, чувствуя себя болванчиком с большой головой на тоненькой пружинке. Когда я добираюсь до дома, резинка Кэрри пережевана уже сотни раз.
«Стиморол», «Хубба Бубба» и… «Джуси Фрут»? Не прекращая жевать, я думаю о том, что Тодд Майер мертв. Убит. Об убийствах я знаю только из телепередач. Там обычно жертвы умирают от рук знакомых. Например, часто убивают мужья. Рассерженные мужья. Или мстительные жены (хотя мама говорила, что это не очень-то похоже на правду). Но вряд ли у Тодда были муж или жена.
Тем не менее у меня есть семилетний опыт учебы в частной школе для девочек. Так, в шестом классе Ширли Мейсон прозвала меня Чморджией, и эта кличка приклеилась ко мне на три года. С тех пор я поняла, что желание убить человека прямо пропорционально тому, насколько большой он засранец.
До дома я добираюсь, когда зимнее небо из серого становится черным, а жвачка Кэрри во рту — каменной.
Дома Марк. Он стоит на кухне, укутанный в свою зимнюю арктическую куртку, в которой выглядит еще крупнее, чем на самом деле. Просто гора мускулов. Волосы его собраны в хвост, как всегда, когда он дома (а вот перед выходом резинку он всегда снимает).
— Привет, Джи, — говорит он, откусывая половину банана.
— Привет, Марк, — отвечаю я, снимая куртку. Меня обдает волной тепла.
Мама всегда держит температуру в доме на целительных двадцати четырех градусах, а еще обожает постоянно кутать нас с братом. Ни у Марка, ни у меня не было зимних курток меньше двух пальцев толщиной. Этакий слой пуха, чтобы оградить нас от, прямо скажем, не арктического холода.
В итоге иногда мне кажется, что я никогда толком не узнаю, что такое холод и зима.
