— Вас они, во всяком случае, не заберут, в гренадеры вы не годитесь — ростом не вышли.
Она улыбнулась и отошла. Ей надо было подумать. Но она не могла. Она разглядывала часовых, всех по очереди, смотрела на грузовики, старалась увидеть хоть кого-нибудь из пленных, но брезент был крепко привязан и увидеть удавалось только глаз, или краешек куртки, или чьи-то пальцы.
Человек, говоривший с матерью, подошел к ней.
— Вы, верно, хотите справиться о ком-нибудь из близких?
Она пожала плечами:
— Я знаю, это глупо, но что поделаешь, все же хочется попытать счастья.
— Спросите кого-нибудь из охраны, может, разрешит.
Она помолчала и только потом призналась:
— Я боюсь.
— Чем вы рискуете?
— Сама не знаю.
— Абсолютно ничем.
— Но тут стоят люди, они увидят…
Он улыбнулся и спросил:
— Вы, должно быть, хотите справиться о сыне?
— Да.
— Это никого не касается. А знаете, ради сына…
Он не закончил.
— Вы думаете, они поймут, если я обращусь к ним по-французски?
— Попробуйте.
От нее до ближайшего часового было пять-шесть метров, не больше. Немец, человек лет тридцати, длинный и худой, чуть сутулый, в слишком большой по его голове каске — отчего лицо казалось очень маленьким, — уставился пустым взглядом в пространство.
— Ступайте, ступайте, — повторил мужчина. — Вон, смотрите, тот — дядя-достань-воробушка — как будто славный парень.
У матери подкашивались ноги. Вначале, узнав, что это пленные, которых везут в Германию, она просто подумала: раз они едут с юга, может, кто случайно знает что-нибудь о Жюльене. Теперь она больше не раздумывала. Кровь стучала в висках, в ушах звенело, и сквозь этот шум, заглушавший звуки улицы, какой-то голос твердил: «Жюльен там, в одном из грузовиков. Он тебя видит. Это он кричит. Они кричат все сразу, а ты слишком взволнована и потому не можешь различить его голос, но он кричит. Наверняка, кричит. Он там, он тебя видел. Он зовет тебя: «Мама! Мама!»
Вдруг мать охватила уверенность, что она узнала голос сына. И в то же время она была убеждена, что взгляды всех обращены на нее: и тех, что приникли к отверстиям в брезенте, и тех французов, что стоят тут, и немцев, и тех, что смотрят из окон всех домов, обступивших площадь.
Она опустила голову. Какой тяжестью ложатся на нее все эти взгляды. Как придавливают, пригибают к земле. Неужели она упадет? Ее поднимут и унесут на глазах ее мальчика, который смотрит из грузовика.
Она выпрямилась.
Высокий мужчина стоит рядом. Верно, он что-то говорит, но она не понимает. Она чувствует, как по всему ее телу разливается новая сила. Точно все эти направленные на нее взгляды, которые только что пытались пригвоздить ее к земле, теперь слились воедино и помогают ей выпрямиться.
Уж не они ли толкают ее к солдату?
Шаг… другой… Вот она уже рядом с ним. Ей видно, как из-под каски, затемняющей лоб, поблескивают его голубые глаза. Он что-то говорит. Она не понимает.
— Мне бы поговорить с пленными.
Просьба эта для нее самой неожиданна. Рукой она указывает на машины. Немец произносит какие-то слова на своем языке, потом несколько раз повторяет:
— Ви уходить, ви уходить.
Она отступила на шаг. Подошел другой часовой, обменялся несколькими словами с высоким худым солдатом, затем спросил мать:
— Что ви шелать, мадам?
— Поговорить с пленными.
— Нет говорить, нет мошно.
Голос у солдата не злой. Мать отошла еще на полшага, но опять ее точно кто-то подтолкнул в спину. Она опять подошла ближе:
— Одну минуту. Сын, мальчик, может, там.
Оба часовые посовещались. Посмотрели на грузовики, на других солдат и снова о чем-то заспорили.
— Одну минуту, — молит мать, — только одну минуту.
Высокий худой солдат посторонился. Другой часовой махнул рукой на грузовик: разрешил матери подойти.
— Скоро… Очень скоро… Ви не кричать, мадам.
Она побежала к грузовику. Никогда еще не бегала она так быстро.
Вот уже грузовик совсем близко, и вдруг у нее за спиной поднялась суматоха. Торопливые шаги, крики.
Она обернулась. Французы, стоявшие кучкой поодаль, ринулись следом за ней. Солдаты бросились им наперерез. Немец в фуражке и без ружья выбежал из-за грузовиков. Вот он уже в двух шагах от матери, она в ужасе отступила.
Немец громко орет. Она не понимает его гортанных выкриков. Он весь побагровел. Машет руками.
Мать опомнилась уже в кучке французов, снова столпившихся у памятника Лекурбу. Французы разговаривают, кое-кто смеется. Около грузовиков высокий солдат и рядом другой часовой стоят навытяжку, смирно, словно два кола, вбитые в землю. Немец в фуражке все еще орет. От его громкой ругани звенит в ушах.
Вдруг немец повернул обратно к грузовикам. Часовые возвратились на свои места. Теперь мать смотрит на них. Каска затемняет их лица, глаз не видно, и все же ей кажется, что они глядят на нее. Она не опускает глаз. Напротив, ей хочется, чтобы они поняли, как она им благодарна.
Поймут ли они?
Верно ли, что тот высокий и худой ей улыбается?
Прошло несколько минут. Площадь почти совсем затихла.
Потом раздался приказ. Часовые подошли к грузовикам, моторы заработали. По земле, между сапогами, пополз голубоватый дымок.
Опять какой-то приказ. Грузовики трогаются. Мать, как сквозь туман, видит какие-то коричневатые глыбы с расплывчатыми очертаниями, которые скрываются за старой каланчой, в начале Коммерческой улицы.
Мать постаралась справиться с охватившим ее волнением. Дома она не рассказала о том, что произошло на площади Лекурба. Ничем не заполненный вечер тянулся так же томительно, как и предыдущие. Однако теперь у нее из головы не выходили грузовики, глаза высокого худого солдата, ругань немца в фуражке и те французы, которые, конечно, заметили ее. И сколько она ни старалась убедить себя, что это глупо, она все время думала, что в одном из грузовиков был Жюльен.
Заснула она очень поздно, тяжелым сном, и проспала до утра, нисколько не отдохнув за ночь.
— Ну и ворочалась же ты и что-то мычала во сне, — сказал отец.
Они встали. Надвигалась гроза, утро дышало томительной духотой.
Отец собрал фрукты, сложил их в ящики и нагрузил на тележку.
— Свезу к Морелю, лавочнику с улицы Сен-Дезире. Он каждый год у нас берет, я знаю, он не уехал.
Мать проводила его до калитки, подтолкнула сзади тележку.
— Хватит, теперь сама пойдет! — крикнул отец.
Она вернулась домой. Отца не было больше часа. Обычно она никогда не обращала внимания на то, сколько он отсутствует, но на этот раз ей все же показалось, что он уже слишком долго ходит.
Когда он вернулся, лицо у него было мрачное, взгляд суровый. Он даже не отвез тележку в сарай и прямо вошел в дом. Мать, дожидавшаяся на лестнице, посторонилась и пропустила его. Он снял каскетку, обтер пот.
— Упарился? — спросила она. — Хочешь пить?
Он не ответил. И все так же сурово смотрел на нее.
— Да что с тобой? — спросила она. — Морель не взял фрукты?
— Взял, но не все.
— Ну, а дальше что?
— А дальше я предложил то, что осталось, зеленщику с площади Лекурба.
Он остановился. Мать опустила глаза. Она чувствовала, что поведение отца и вчерашнее… Но она не успела додумать. Сердитым голосом, явно сдерживаясь, он спросил:
— Площадь Лекурба тебе ничего не говорит, а?
— Нет…
— Вот как! Ты ничего не можешь припомнить. А ведь это было совсем недавно. Осрамила ты меня, вот что!
Последние слова он выкрикнул очень быстро и очень громко. Мать отступила на шаг. Он действительно был в ярости. Усы совсем закрыли крепко сжатые губы, подбородок выдвинулся вперед, он наморщил лоб, поднял брови чуть не до самой лысины, резко отделявшейся от загорелого лба. Кулаки были сжаты, сухожилия напряжены, вены вздулись.
— Что ты еще выдумаешь? — сказала она чуть слышно.
Однако отец понял. Он вскипел:
— Вот как! Может быть, скажешь, что это неправда, что это была не ты. Дура ты несчастная, весь город тебя видел. Все об этом говорят. А меня, куда бы я ни пришел, спрашивают, не сродни ли моя жена бошам! Это меня, слышишь, меня спрашивают!
— Перестань кричать, ты что, рехнулся!
— Ах, я рехнулся?! Я рехнулся, а ты водишься с бошами!
— Замолчи, тебя могут услышать…
— Ну и пусть слышат, и пусть убьют, по крайней мере не буду жить опозоренным!
Он весь дрожал. Мать не помнила, чтобы она когда-либо видела его таким.
— Ты из-за пустяков себе кровь портишь, — сказала она. — Ты даже не знаешь, как было дело. Верно, какие-то идиоты наплели бог знает что, а ты…
— Идиоты наплели!.. Замолчи, пожалуйста. Эти идиоты все видели и возмутились.
— Но чем? Можешь ты, наконец, сказать, чем они возмутились?
