— Ты не можешь себя простить за ту, из Амдура, а за меня ты можешь себя простить, я тебя не волную, — ее лоб нахмурился.
— Как раз поэтому я и хочу тебя освободить, чтобы не быть виновным и в твоей разбитой жизни, — сказал он.
— Ты не можешь забыть обиду, которую нанес своей первой невесте, или же ее саму? — пожелала узнать Слава, и он ответил ей так доверительно, словно она была ему сестрой: с тех пор как он узнал о смерти Двойреле Намет, он вдруг понял, что она и была для него настоящей парой, его суженой. Цемах выглядел как скорбящий, для которого служит утешением говорить об усопшей и рассказывать, какой честной, богобоязненной и доброй она была. Он даже рассказал о напуганной улыбке своей невесты, о ее светлых серых глазах и о том, что никогда не забудет ее взгляда при расставании, взгляда человека, прощающегося с жизнью. Она уже тогда предчувствовала, что умрет от горя и тоски, только он этого не знал. Слава слушала его с гневным голубым огоньком в глазах: он что, не знает, что нельзя так разговаривать с женой о прежней невесте? Или знает, но ему все равно? А с какой любовью и тоской он говорит о ней! Под своей большой бородой и длинными пейсами он еще способен быть нежным и даже трогательным, но по отношению к другим, не к Славе.
— Да, если бы ты женился на этой девушке из Амдура, ты бы от нее не уехал. Ты ушел из дома потому, что тосковал о ней. А может быть, ты бы и ее покинул, как меня… Ты бы наверняка покинул ее! Ты говоришь о ней так сердечно потому, что она умерла; к живой ты не можешь испытывать таких чувств. Такой уж у тебя характер. Но так же, как ты не можешь своим раскаянием разбудить умершую, ты не можешь разводом вернуть мне мою растраченную жизнь. Я еще подумаю, принимать ли мне разводное письмо. Может быть, я не соглашусь на развод.
— Чего ты от меня хочешь? — умоляюще протянул он к ней руки. — Ты же еще молодая женщина. Ты снова выйдешь замуж за подходящего человека и будешь с ним счастлива.
Действительно, чего она от него хочет? Точно так же она не знает, чего хочет от себя самой, от своих родных и друзей. За то короткое время, что они жили вместе, Цемах отравил ее сердце пренебрежением к обычным людям. Ей больше никто не нравится.
— Я не знаю, чего хочу от тебя, — вдруг рассмеялась Слава после долгого раздумья и заговорила быстро-быстро. Она говорила, что Цемах ведет себя в своем доме как чужой. Она бросит содержимое его свертка в стирку, а он пускай пойдет помоется, поест, приляжет отдохнуть. И еще он должен зайти к ее братьям и свояченицам, или она позовет их к себе.
— Ты ничего не спрашиваешь о Стасе. В Валкениках ты упрекал меня за то, что я не знала, где она, а теперь ничего не спрашиваешь про нее.
Слава, в коротком узком платьице и домашних туфельках без каблуков, крутилась вокруг него и радостно рассказывала, что Стася живет со своим ребенком в близлежащем селе, среди евреев. Цемах печально кивал.
— За служанку я вступился потому, что она сирота, но о том, что моя невеста из Амдура тоже была сиротой, помнить не хотел. Стася и ее ребенок живы, благодарение Богу за это, а Двойреле Намет лежит в могиле.
Слава снова села напротив него, положила руки на его колени и попыталась говорить спокойно, трезво. Ведь он слышал от амдурских евреев, что эта Двойреле Намет всегда была болезненной? Так почему же он пытается убедить себя, что виновен в ее смерти, и берет на себя наказание за грех, которого не совершал?
— Ты умная и чуткая, — мягкая улыбка светилась в его тоскливых глазах. — Тем не менее, когда я вступился за забеременевшую служанку, ты попрекнула меня тем, что я повел себя еще хуже, причем не со служанкой, а с невестой.
По тому, что он говорил о ней хорошо и обвинял только себя, Слава увидела, как сильно он изменился. Она заметила и то, что он словно пытается прибавить себе лет, стать старым надломленным человеком. Цемах поднял с пола свой сверток и поднялся.
— Ты, наверное, знаешь, что тетя Цертеле умерла и дядя Зимл — один. Я поживу у него, пока ты будешь думать, хочешь ли ты принять разводное письмо. А потом я смогу уехать.
В запущенной одежде, со свертком под мышкой, он выглядел так, словно скитался пешком уже долгие годы.
Только вечером, когда Володя поднялся из лавки к ужину, Слава вошла и бодро сообщила:
— Знаешь, Цемах ушел жить к своему дяде Зимлу.
Она, пританцовывая, передвигалась от столика к столику и переворачивала Володины часы, будто стараясь вывести его из себя. Брат смотрел на нее с пылающим лицом, а ее невестка Хана молчала, огорченная тем, что Слава еще и притворяется, что ей весело. Вдруг Слава посерьезнела и рассказала обо всем, что Цемах пережил в Амдуре; теперь он хочет, чтобы она согласилась на развод. От этой истории с мертвой невестой на богобоязненную Хану напал ужас, как будто она посреди ночи прошла мимо синагоги, полной мертвецов. Но Володя пожал своими широкими крепкими плечами:
— Я вижу, что, сколько бы я ни думал, что знаю твоего мужа, на самом деле я его еще не знаю. Он всегда будет изыскивать — хоть из-под земли — все новые способы испортить жизнь тебе и себе самому. Так что, если он предлагает развод, хватайся за это предложение обеими руками.
Слава молчала со смущенной улыбкой на губах. Она тихо вернулась к себе, и после ее ухода остался тонкий, нежный запах, похожий на запах бледных вечерних цветов. Володя с самого ужина был зол и весь вечер крутился в глубоком кресле, не зная, куда пристроить большой живот. Помолчав пару часов, он все же не выдержал и попросил жену: она ведь знает женские секреты, так пусть расскажет, что его сестренка находит в этом диком мусарнике. Хана покраснела, как будто ей надо было признаться в каком-то грехе.
— Я тебе скажу правду. Я прежде неверно оценивала Славу. Раньше я думала, что она легкомысленна. Иные думают еще и до сих пор, что она — ветер в поле, поверхностная попрыгунья. А она, как раз наоборот, очень серьезная и привязчивая. Что бы ты ни говорил о ее муже, он все-таки необычный человек, и Слава не примет разводного письма, потому что никто из ее знакомых не нравится ей так, как он. Так я понимаю своим убогим разумом. — И Хана посмотрела на мужа со страхом, опасаясь, как бы он не раскричался, что она деревенская еврейка, богобоязненная корова, кошерная скотина.
Актер Герман Йоффе, высокий мужчина с посеребрившимися на висках волосами, каждому улыбался всей своей веселой физиономией, добрыми глазами и мягким ртом, умеющим наслаждаться разговорами, смехом и едой. В начале сезона он отправился из Варшавы с коллективом по большим городам. По дороге труппа распалась, и Герман Йоффе отправился один по провинции с декламациями фрагментов характерных ролей из сыгранных пьес. В Ломже он имел большой успех, и местные задержали его, чтобы он в качестве режиссера поставил у них спектакль. На пробах с любителями из ломжинского драматического театра он постоянно спрашивал, есть ли у них какой-нибудь хороший состоятельный дом, где можно провести свободный вечер.
Со Славой Атлас он познакомился через ее подругу и опытным взглядом сразу же определил, что она совсем не провинциалка. Славе тоже понравился этот актер с умными глазами и с домашним, но в то же время настойчивым обхождением. Она знала, что ее брак с Цемахом Атласом, посвятившим себя изучению Торы, ломжинцы считали капризом богатой и разбалованной единственной дочки и были уверены, что рано или поздно они разведутся. Но Слава опасалась разговоров, которые могли пойти в городе, и приглашала актера только вместе с другими гостями. Ее интерес к его рассказам о театре и театралах быстро исчерпался. Однако он все еще нравился ей своими острыми словечками и еще более — молчанием. Когда другие говорили, а он слушал, на его лицо ложилась грусть постоянно проводящего жизнь в дороге человека, чья профессия состоит в том, чтобы всех развлекать. Сегодня Слава должна была идти на концерт Германа Йоффе, где он собирался выступить с новой программой. Она знала, что он ждет ее, и хотела хотя бы на пару часов забыть об утреннем разговоре с мужем.
Шерстяное свободное светло-серое платье и жакетик с воротничком с завязывающимися концами придавали линиям ее фигуры мягкую гибкость. Волосы вились над висками, шея была длинна, округлые скулы сияли свежестью, белки влажных глаз отливали голубизной. Пальто и сумочка уже лежали на стуле. Полусапожки смотрели на нее с пола, как два котенка. Однако в последнюю минуту, перед тем как надеть пальто, она почувствовала, что у нее нет настроения слушать сегодня декламации. Да и некрасиво, чтобы она показывалась в театре, когда в городе знают, что ее муж, глава ешивы, вернулся. Слава осталась сидеть на диване, подобрав, по своему обыкновению, ноги под себя. Просидев с четверть часа и согревшись, Слава уже была довольна, что никуда не пошла. Она могла побыть наедине с собой и освежить в мыслях воспоминания о встречах и людях.
