— Тут ты права, — задыхаясь от хохота, простонал Рик. — Тут ты права.
Прежде чем вернуться домой, они расправились еще как минимум с десятью коктейлями на двоих, перезнакомились с десятками молодых людей, годившимися им в сыновья, а кое с кем даже обменялись телефонами, Рик был дважды выставлен из дамского туалета, а Шиобан нахохоталась до колик.
— Ой, Рик, — хихикала она на обратном пути, — о лучшей подружке, чем ты, и мечтать нечего!
Шиобан не веселилась так со времен студенческой юности. В Лондон они переехали вместе с Карлом, вместе заводили друзей, и у Шиобан, которая всегда работала дома, не было возможности познакомиться с кем-нибудь только для себя. Пусть эта ночь была всего лишь шуткой, попыткой развеяться, но она показала Шиобан, чего та была лишена последние пятнадцать лет. Веселья. Ребячества. Глупых и милых выходок.
Незабываемая ночь.
— Ну как? Повеселела? — спросил уже облаченный в халат Рик, протягивая ей чашку с кофе и усаживаясь рядом на диван.
— Дай подумать. Меня пригласили на ужин в мой любимый ресторан, угощали шампанским, водкой и белым вином с содовой, на меня положили глаз девятнадцатилетний американец, двадцатилетний африканец и эстонец двадцати двух лет, я сбила ноги в танце, я насквозь промокла под дождем и до хрипоты наоралась песен на пути домой, а теперь сижу, закутанная в теплый, как грелка, халат, на мягчайшем диване в роскошной квартире и пью настоящий колумбийский кофе. Пожалуй, что да — я повеселела!
— Всегда к вашим услугам, — отозвался Рик. Оба умолкли, глядя в чашки. Оба чувствовали, что еще не все слова сказаны. Оба знали, что наступил особый момент. Шиобан подняла голову первой — и вдруг поразилась синеве глаз Рика, искренности его взгляда, теплоте улыбки.
— Кто ты, Рик? — выдохнула она. — Как тебе удается всегда оказываться в нужном месте в нужное время, с самыми нужными словами? Рядом с тобой я чувствую себя… именно так, как хотела бы чувствовать… Ты ангел?
Рик с мимолетной улыбкой отставил чашку, взял ладони Шиобан в свои.
— Нет, — шепнул он. — Нет, я не ангел.
Он придвинулся. Шиобан подалась навстречу, вдохнула его аромат — сквозь полынную горчинку геля для волос, фруктовую сладость шампуня, примесь мускуса от разгоряченного мужского тела она уловила аромат Рика. Он защекотал ноздри, просочился в горло, обволок сердце.
Она никак не ожидала, что влюбится в Рика. Она была уверена, что ее сердце принадлежит Карлу. Возможно, так оно и было. Но ей не удалось справиться с чувствами, что подхватывали ее всякий раз, когда Рик оказывался рядом. Карл осыпал ее комплиментами, а Рик помогал почувствовать себя особенной, уверенной, целомудренно-новой, будто только что вынутый из упаковки подарок.
Шиобан искренне казалось, что Рик — ангел. Они оба ангелы.
Когда-нибудь… позже… в один прекрасный день она расскажет об этом Карлу.
«Ивнинг стандард», 27 февраля 1997 года.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЗВЕЗДЫ
В нынешнем несерьезном, вздорном мире, где мода, слава, фавор так мимолетны и зависимы от капризов прессы и суждений самозваных экспертов (причислю и себя к этому сомнительному братству), особенно приятно появление таланта столь очевидного, столь блестящего, столь бесспорно мощного, что он способен устоять против оравы злобствующих писак. Я смиренно склоняю голову.
Имя на приглашении было смутно знакомо. Ральф Маклири. Обладатели феноменальной памяти, возможно, вспомнили бы художника, но я, каюсь, не смог. Пресс-релиз освежил мою память. Ну разумеется! Ральф Маклири, звезда Королевского колледжа восемьдесят шестого года, которого я лично, в этой самой колонке, восторженно и до неприличия сентиментально описывал как «юношу, связанного с холстами инцестом; юношу, в нежном двадцатилетнем возрасте создавшего работы такой эпохальной значимости и несомненной зрелости, что определение „гений“ само просится с пера». В то время я не был одинок. Всю прессу захлестнула волна восторженной истерии.
Самих полотен Маклири я так и не вспомнил — ни одного штриха или оттенка цвета; расшатанная, стареющая память стерла все детали, освобождая место для многоводного потока новорожденных художников, от которых давно устал мой пресыщенный взгляд, что, однако, не избавляет меня от обязанности ежедневно подбирать слова для их оценки.
Я стар и, признаюсь, непостоянен, новая прекрасная картина завораживает меня, заслоняя все прежде виденные. Но словно брошенная ради молоденькой прелестницы жена, через десяток лет представшая перед изменником мужем в новом облике — стройная, счастливая, уверенная, сияющая внутренним светом, Ральф Маклири возник из небытия, чтобы пристыдить нас всех. Его работы, выставленные в галерее в Ноттинг-Хилл, принадлежащей его давнишнему другу и спонсору Филипу Довиньону, служат напоминанием о том, что искусство не может и никогда не станет жертвой причуд и слабостей иных, куда более поверхностных сфер — моды, кинематографа или поп-музыки; о том, что истинному гению по силам выжить, а в случае Маклири — и расцвести без назойливого внимания со стороны Флит-стрит.
Выставка в галерее «Довиньон» — первая за довольно долгий период, и моих старческих сил едва хватает, чтобы удержаться от строк в выспреннем штиле десятилетней давности.
Маклири-художник необыкновенно возмужал; юношеский анархизм стиля сменился мягким, едва ли не романтичным реализмом целой серии портретов головокружительной красоты и убийственной выразительности. Если в предыдущей жизни Маклири и страдал от затянувшегося отрочества, то Маклири наших дней — личность зрелая, отдавшая предпочтение глаженым рубашкам и пристойной стрижке. Что не может не радовать. В грустные времена, когда унитазы, шоколадные батончики и увечные твари на холстах выдаются за искусство, подлинная услада для старика — выставка картин, так традиционно и прекрасно повествующих о вечных истинах: любви, счастье, свете и мраке. Я умолкаю…
У Ральфа болела спина, ныли плечи, а пальцы распухли, словно внезапно пораженные артритом. Из носа текло, горло саднило, в гланды будто с десяток рыболовных крючков воткнулось. Одежда болталась на исхудавшем теле, глаза в черных кругах запали, месяца два не стриженные волосы свалялись в жирные, с примесью пыли и краски, космы.
Жуткий вид, и состояние не лучше. Плевать. Человек в творческом угаре. С самого Рождества он не спал как следует, не ел горячего, не встречался с друзьями, не смотрел телевизор, не заходил в магазины, не занимался сексом, не принимал душ, не читал газет, не валялся на диване. Ни-че-го. Девять недель подряд он только и делал, что писал и курил. Писал и курил. Писал и курил.
Существовал на китайской лапше, резиновых сандвичах и разогретых в микроволновке гамбургерах из забегаловки, что за углом Кэйбл-стрит. Общественная жизнь сводилась к случайным перекурам с охранником Мюрреем.
Постелью служил большой вонючий кусок поролона под мятой простыней, а подушкой — несколько сложенных футболок. Из всех развлечений — заляпанный краской радиоприемник.
Кисти, краски, холсты и сигареты заменяли все остальное.
Неполноценная жизнь, неуютная. Холодная, темная, одинокая и нездоровая. Ночами Ральф подолгу лежал без сна, вслушиваясь в завывание ветра за окном, крысиную суету за дверью и незатиха-ющий гул Кэйбл-стрит. Поднимался в пять, совершал прогулку по коридору до туалета и брался за кисть, бежал к закусочной чего-нибудь перехватить, снова писал, писал, писал, ложился в полночь, или в час ночи, или в два, вставал в пять — и вновь все по кругу.
Идеи буквально перли из него. После стольких лет безделья он создавал холсты один за другим и не мог остановиться. Связался с Филипом, тот заглянул на третьей неделе его затворничества, увидел уже готовые работы, тут же выписал чек на пятьсот фунтов, который Ральф немедленно обналичил и потратил на холсты и краски.
С каждым днем росло количество выставленных вдоль стен полотен. Двадцать одна картина — портреты и натюрморты, большие и не очень, — двадцать одна картина за шестьдесят четыре дня. Рекорд. Филип сказал, что в жизни о такой скорострельности не слышал.
Единственное, в чем Ральф не признался Филипу, чтобы не нарваться на насмешку, так это в источнике своего вдохновения — диджее по имени Карл Каспаров.
«Радио Лондона» Ральф включил случайно: коммерческие каналы с их навязчивой рекламой и скудоумными диджеями он предпочитал не слушать. Но в тот день что-то привлекло его внимание в тоскливом голосе с мягким ирландским выговором, а когда он понял, что парень говорит об утраченной любви, то стал слушать. Несколько дней спустя, увидев портрет в какой-то желтой газетенке на заправке, Ральф сложил два и два и понял, кто такой этот диджей. Они ведь соседи. Это тот самый парень, что живет этажом выше в доме на Альманак-роуд, чудак с чубом, бачками, спаниелем и толстой подружкой. Тысячу раз с ним здоровался, а до знакомства дело не дошло…
