Подпрыгивая рядом с Майкой, Мойсла пел какой-то бравурный марш на иностранном языке, а Ратла катился следом, на безопасном от людей отдалении. Обнаружив способности к мыслечтению, апельсиновый жужик все время хулигански демонстрировал свои новые таланты, почти дословно приводя самые разные думы — о том, например, что Майка все время куда-то идет, что-то смотрит, а надо бы, может, встать, собрать все чудеса в кучку и разложить их по полочкам…
— …а то какая-то каша получается в голове, будто я совсем дурочка, — плюнул жужик Майке в спину ее же собственными мыслями.
— Этот май баловник, этот май чародей, — низким женским голосом пропел синий Мойсла, настроившись на другую волну.
— Умпа-умпа… чую-чую, — сказал Никифор, — будет нам флаг.
— Зачем вам флаг? — спросила Майка.
— Как зачем? Чтобы быть впереди, — он счастливо улыбнулся. — Призвание с центральным приводом — такая честь не каждому выпадает. А тебе выпала. И нам, соответственно, тоже.
— Кому «вам»?
— Всему «Детскому миру». Как ты сюда попала? С чьей легкой руки и левой ноги? — он с шумом вдохнул тяжкий воздух. — Нет, дадут нам флаг. Точно дадут. Сама Прима… — он был готов запеть.
— Зачем этот флаг? Глупость какая-то, — выдал Майку Ратла.
— …ммунисты. Нет звания выше! Нет главней и почетней знамен, — взвыл Мойсла.
— А кто она? Эта Прима? — спросила Майка.
— О! Она такая! — Никифор изобразил руками нечто расплывчато-извилистое.
— Как президент? — важнее человека Майка не знала.
— Прима много царствует, но редко правит. Она возвышается.
— Как королева?!
— Да, как королева-мать. Или даже королева-бабушка.
— Но не бабка? — уточнила школьница. Серафима Львовна, конечно, заслуживала уважения, но испытывать к ней обожание Майка не собиралась.
— Бабка? Так нельзя говорить! Ни в коем случае! — Никифор испуганно замахал руками, будто спасаясь от полчищ кусачих мух.
— Кошмар! Кощунство! — зашипел вслед за ним Ратла.
— Как смешно, — сказала Майка. — Теперь я получаюсь центрально-приводная девочка. Ха-ха, — сказала она деланно. — Ха-ха.
А ход, и без того трудный, застопорился вдруг.
— Мороженое, — озвучил неизвестно чью мысль проказник Ратла.
Большая мороженая куча лежала на их пути. Лежала и не таяла, как будто на дворе не май цветет, а февраль мается. Подойдя поближе, Майка увидела синеватые колкие многоугольнички, сваленные, как попало, и сплошь покрытые инеем.
— Какое интересное произведение искусства, — сказала Майка.
— Какое искусственное произведение интереса, — сказал Никифор.
— На вернисаже как-то раз… — закричал Мойсла.
— Чепуховина, — сказал Ратла, а Майка от этого щекотного слова громко чихнула.
Рой снежинок отлетел к небу, и из бесформенной мороженой кучи образовался фигуристый объект: Перед ними стояла большая ледяная птица.
Голова у птицы была котелком, нос — крючком, перья — торчком, а бугристые сильные лапы впивались в землю, будто с трудом удерживая громадину во всей высоте и целости.
Снежно-голубая птица торчала, не выказывая никаких признаков жизни.
— Она живая? — спросила Майка.
— Еще как, — заверил Никифор.
— И что нам делать?
— Мне-то откуда знать? — пожал он плечами. — Не я же звал.
— А кто звал?
— Я-ма-а-айка! — как резаный, завизжал Мойсла. — Я-майка! Я-майка! — а дальше сбился на иностранные слова, которые девочка не поняла.
Впрочем, и так было ясно — Майке опять надо было принимать решение. Это по ее милости торчит на дороге отмороженная птица в неснежное время.
Чем дольше Майка глядела на птицу, тем труднее ей было. Птице чего-то не хватало. И клюв здесь был, и лапы, и перья. «Динь-дон», — едва не пропела она, наткнувшись наконец на самое очевидное. Ледяная птица была слепа. На том месте, где должны бы сиять глаза, место было совсем пустым — белоснежным, как неразрисованный альбомный лист.
— А мы тебе поможем, — напел Ратла мысль девочки. Майка поняла уже, что это ее личная история, и она может распоряжаться ею по своему разумению.
— Созидаем, сотворяем, этим светлым теплым маем… — вспомнила она как раз кстати.
Уловив знакомые слова, жужики заскакали, и — хлоп — впечатались птице прямиком в нужные места.
И вытаращились два глаза — оранжевый и синий.
— Сова, — произнес Никифор, удивляясь, кажется, не меньше Майки.
— Сова, — подтвердила Майка.
— Са-ва, — ледяная птица покрутила большой головой, мигнула разноцветными глазами и заговорила:
— Я не летаю, а сижу,
Я не гляжу, я постигаю,
Слова читаю, не сужу.
Зачем пришла?
— Ну, я не знаю, — сказала девочка.
— Куда идешь?
— А не скажу, — зачем-то надерзила Майка.
— А я все знаю-знаю-знаю, — сказала птица, пуша снежные перья.
— Вы знаете? — не поверила Майка.
— И я скажу.
Слова-слова, кругом слова,
Натянуты, как тетива.
Вот в парке палая листва,
И окаема синева.
Волшебных струй
Стозвучный звон
Зовет и манит — знает он,
Что, ни жива, и ни мертва
Ты шаг шагнешь едва-едва,
А там пустынные слова,
А за барханом звонкий лес,
Струит словами до небес:
Где изумрудны дерева,
Живут смешные существа,
Что говорят свои слова.
Са-ва?
— Са-ва.
— Мои слова, твои слова,
И я права, и ты права,
Слова плетутся в кружева.
И вот уже в свои права
Вступают новые слова:
За разговором брезжит спор
За спором — новый разговор —
Земной заботы трын-трава.
Са-ва?
— Сава.
— Слова, слова…
Живых картинок хоровод
Уж замедляет бойкий ход.
Словесная готова нить
Конец с началом единить.
Осталось чуть — не шаг, не два —
Всего лишь Главные Слова.
Сава?
— Э-туа! — ответила Майка по-французски, сама не понимая, откуда что берется.
Диковинная птица поморгала разноцветными глазами, подвигала снежным оперением и…
…развалилась, превратившись в неряшливую гору льда с разноцветными жужиками на вершине.
— Ты чего-нибудь поняла? — спросил Никифор.
— Неа, ничегошеньки, — сказала Майка.
Кое-что было ясно ей до последнего донышка, но девочка опасалась, что Никифор поднимет ее на смех, и потому слукавила.
И вот они уже стояли возле дома, похожего на Майкин, как две капли воды.
— Тут две дороги, — сказал Никифор. — Или вверх, или вниз. Тебе выбирать.
Рядом с дверью в подъезд располагалась дверца поменьше.
Обычно за ней прятался черный сырой подвал. Надо было только спуститься на четыре ступеньки и не удариться лбом о притолоку.
Девочка заглядывала в подвал всего раз, на спор, но навсегда запомнила запах гнили, шуршание неизвестных существ, пыльные доски, отделяющие одну кладовую от другой, а на дверях — шатких, скриплых, чахлых — толстенные висячие замки. В кладовках было только старье и рухлядь, но замки все равно запирали двери, намекая на тайны, которые детям знать не дозволяется.
— Динь-дон, — уведомил невидимый колокол.
— Не ищи легких путей, ищи правильные, — произнес хор голосов неизвестно откуда.
— Мне сюда, — преодолевая страх, девочка указала на подвальную дверь.
И задудел шутовской мотив. Скрипочки, трубы, кларнеты, тромбоны, виолончели, бубны, пищалки и литавры заиграли громовую, разнобойную музыку.
Жужики отскочили от Майки, словно это она звучала, как целый оркестр.
А может, так оно и было? Ведь о маленьком приключении Майки известно только с ее слов, а она — всем известная фантазерка…
— …И тут я поняла, что это играют гимн страны в мою честь, — так она позднее описывала друзьям свой триумф, а для верности его даже надудела. Ехидный Кропоткин сказал, что гимн старый и его уже давно не играют, потому что «символ тоталитаризма выброшен на свалку истории».
Девочка оказалась права, а мальчик, хоть и был отличником, попал пальцем в небо. Или сел в лужу — смотря с какой стороны глядеть. Через пару лет после описываемых событий старинный гимн взяли из того места, где он прежде хранился, отряхнули, вычистили, и теперь он часто звучит на разных торжественных мероприятиях с участием высоких гостей. И каждый раз, когда Майка слышит этот гимн, ее сердце ёкает, совершенно как тогда, в десятилетнем возрасте…
Девочка стояла возле двери, выкрашенной в тускло-зеленый заборный цвет, и готовилась одолеть последний рубеж. Сделать шаг в неизвестное будущее, которое выбрала себе сама. Что-то сложное происходило внутри — она и чем-то гордилась, и о чем-то жалела, и страшилась чего-то.
