Девочка стояла возле двери, выкрашенной в тускло-зеленый заборный цвет, и готовилась одолеть последний рубеж. Сделать шаг в неизвестное будущее, которое выбрала себе сама. Что-то сложное происходило внутри — она и чем-то гордилась, и о чем-то жалела, и страшилась чего-то.
— Самый настоящий форс-мажор, — рассказывала потом Майка, а ехидный Кропоткин…
Да, ну его, надоеду.
— Пора, — шепнул Никифор.
Майка дернула дверь.
— Да здравствует созданный волей народов… — запищал Ратла в спину девочки ее же собственным голосом.
Небо грохнуло. Подул сильный ветер. До грозы было рукой подать.
В покоях Примы было просторно и свежо. Сквозняк, выродившийся из наружного грозового ветра, метался по необъятным хоромам и игриво посвистывал.
— Эй, фью, — говорил он, приветствуя гостей.
На потолке просторного помещения хороводились гипсовые дети. Изображая каемочку, они вели свою насыщенную детскую жизнь: гонялись друг за другом, дули в горн, играли в мяч, сидели за книжками, плясали вприсядку, выступали на Совете Дружины, стояли у доски, показывая, где мы, а где Америка… Это был очень старый «Детский мир», поэтому некоторые мальчишки и девчонки еще занимались пережитками прошлого.
Разглядывая расписной потолок, Майка подумала, что, наверное, не согласилась бы идти в такую компанию. Она вряд ли сумела бы завести себе друга среди этих беленьких мальчиков и девочек. Дети из прошлых времен были такие ликующие, такие счастливые, что даже самая радостная Майкина радость, наверное, показалась бы им унылой.
Никифор времени даром не терял. В сопровождении жужиков и чуть ли не под их конвоем, он кружил вокруг пестрой башенки, возвышавшейся в середине зала.
Башенка была составлена из множества обручей, разных размеров и цветов. «Будто браслеты на руке», — подумала Майка, вспомнив рыночную гадалку, давным-давно нагадавшую девочке великие дела.
Никифор выбрал большой красный обруч, а к нему маленький зеленый.
— Шарики за ролики! — крикнул, обеими руками ставя обручи на ребро.
Ратла и Мосла запрыгнули внутрь обручей и заскакали, забились, удерживая их в равновесии.
— Вира! — далее Никифор нахлобучил на обручи неизвестно откуда взявшиеся сидения и ловко запрыгнул на красный. Майке не оставалось ничего другого, как взобраться на зеленый.
— Он сказал «Поехали». Он взмахнул рукой… — Мойсла, выбивавший под Майкой барабанную дробь, успевал и петь.
— Я боюсь, мамочки! — вслух угадал Ратла известно чьи мысли.
Помчались.
Они переезжали из одного зала в другой, минуя комодики с деревянными кружавчиками, пузатые золоченые креслица, темные портреты на разноцветных стенах — то красных, то голубых, то розовых. Но вот распахнулись и последние двери.
Майка и Никифор прибыли в огромный овальный зал, обставленный по краям стульями, креслами и разномастными табуретками. День сегодня был, видимо, неприемный, потому что и здесь не было ни души.
— Майна! — Никифор соскочил со своего обруча.
Майка неловко последовала его примеру.
Ратла и Мойсла умчали обручи в боковую комнатку.
— Ты готова? — спросил провожатый.
— Не готова.
Приоткрылась, незаметная прежде, потайная дверца откуда-то сбоку и в щель просунулось сооружение, похожее на торт — с завитушками, волнами, цветами и бантиками. Волны были белые, бантики — синие, а ленточки — красные, а сверху возлежала золотистая кисточка-мохнатушка.
Показавшись полностью, сооружение вытянуло за собой и малыша-кругляша. Именно он-то и нес на голове этот торт. Золотистая кисточка при каждом его шаге легонько подпрыгивала.
Ножки в старинных, тускло блещущих бронзой, штанах до колена, были тонкими. Стручки напоминали и ручки в тесном, крохотном камзоле. Зато ступни, приделанные к ножкам и облаченные в черные туфли с пряжками и на красных каблуках, были несоразмерно большими. Немаленькими были и ладони, торчавшие из коротковатого старомодного пиджачка. Казалось, что бело-сине-красную башню-марсельезу несет на голове лягушонок в ластах. Рот, кстати говоря, у него был большой и выпуклый, под стать глазкам, доверху налитым прозрачной водой.
«Наверное, он жабью королевну поцеловал и сделался лягушиным принцем», — быстренько вообразила Майка.
— Ники, мы будем делать голову? — звонко произнес он, обращаясь к Никифору, а Майку будто совершенно не замечая. — Разве нам можно ходить в таком виде? Это ведь даже не вчерашний, а уже позавчерашний день!
Смутившись, директор виновато забормотал что-то про неотложную занятость.
— Если нас еще принимают всерьез, то никто ж не возражает, — перебил его малыш-кругляш, выкатив и без того выпуклые светлые глаза.
Даже непосвященной в их дела Майке было ясно: лягушонок сердит.
— Можно и вообще забыть про голову, — говорил он. — Зачем она? Пусть Меринокобыла думает, у нее две головы и обе большие. Нет нам дела до головы, какая разница, что все решат, будто Селестин свой дар на помойку выбросил. Пускай скажут, что мы уже и трех волосин в косу связать не можем. Зачем нам порядочная голова? Конечно, незачем! Нам и так хорошо, живенько…
Никифор виновато почесал свою лысину.
— Ники, зачем мы тонзуру портим, будет раздражение, — сказал малыш, которого, очевидно, звали Селестином.
Майка восхитилась: тонзура — звучит гораздо лучше, чем плешь.
При дворе великой Примы даже самые простые вещи назывались необыкновенно.
Никифор кивнул в сторону Майки.
— Не посмотрите? — робко произнес он и попятился в полумрак предыдущего зала. — А я тут пока подожду! — крикнул он и поспешно захлопнул за собой дверь.
— Жду вас завтра и ни годом позже, — крикнул в закрытую дверь покойный житель и повернулся к Майке.
Точнее, вначале повернулось его тельце, а лишь затем — медленно и величаво пред глазами девочки предстал фасад башни, сделанной, как выяснилось, из разноцветных волос, и выпученное личико лягушиного принца.
— Как мы обросли! — сказал он, поелозив по Майке своим выпученным взглядом. — Волосатые девочки давно вышли из употребления.
— Извините, — произнесла Майка, чувствуя себя прямо-таки преступницей.
— Не извиню. Мы подстрижемся овцой. Самый модный писк. По вискам волны, на темени начес, на затылке колтун, — пояснил он, приставив к своей башне руки-ласты.
— Если б вы подстригли меня, как девочку, то я бы, наверное, не отказалась, — сказала Майка.
Селестин наморщил коротенький нос и снова ненадолго задумался.
— Хорошо, — решил он, кисточка на торте сплясала румбу, — мы подстрижемся овечьей девочкой.
— Вы не умеете стричь человечьих девочек? — спросила Майка.
— Скучно, — надул он пухлые губы. — Мы ж не цирюльники-брадобреи за пять копеек. Мы — Селестин при дворе Ее Преосвященства!
Свой титул он произнес торжественно, будто святыню вносил.
— Какое веселое у вас имя, — восхитилась Майка.
Дунул шаловливый сквозняк. Волосяная башня закачалась.
— Ай, — вскрикнул парикмахер, хватаясь за голову. — Безобразники! Эти покойные ветры думают, что они — бури. Смешно, — он послюнил пальчик и разгладил высокие бровки-ниточки. — Никакого уважения к святым авторитетам. Бурунят все подряд, мешают. Голову морочат, — он понизил голос. — Вообще, меня зовут Андрюшка, но в нашем кругу это не звучит.
И кивнул. Башня вновь заколыхалась всеми ленточками, бантами и завитками.
— Ах, эти высокие лбы! Как мы их любим, — мечтательно произнес Андрюшка-Селестин. — До полного помутнения!
— Почему? — спросила Майка.
Она не совсем понимала причину восторга.
— Высокие лбы выдают тех, кто много думает и размышляет, кто видит на много шагов вперед и всегда выигрывает! Обожаем победителей! Обожаем высокие лбы и потому их бреем!
— Зачем бреете? — задала девочка глупый вопрос.
— Чтобы стать еще умней и видеть не на сто двадцать, а на все триста шестьдесят пять шагов вперед, — парикмахер выпучился еще больше. Теперь его глаза напоминали две плошки.
— Брить лбы нельзя, — возразила Майка, подобрав, наконец, нужные слова. — Брить можно только то, что растет, а на лбу волос не бывает. Волосы выше, чем лоб.
— Этажом выше? — уточнил Селестин.
— Если считать по-вашему, то волосы, наверное, не этаж, а крыша, — возразила девочка. — Или чердак.
Башня Селестина затряслась — должно быть, опять просквозил ветерок, называемый здесь покойным.
— Какие мы скучные, — произнес парикмахер, без удовольствия разглядывая Майкины косички. — Правильные. Ни колтуна, ни кудряшек, ни начеса коконом…
— Знаю-знаю, — согласно покивала девочка.
